Гулящая

— Всегда была такой! Только не показывала людям… А теперь всем видно, какой ты перец…

Марина не ответила, только тяжело вздохнула.

— Опять же и то, — снова заговорил Довбня. — Кто первый начал размолвку? К кому евреи каждый день бегают и шушукаются? Зачем они повадились, спрашиваю?

— Кораллы хочу купить.

— Ну, ладно, покупай. А выходит — уезжать надумала. Какой-то придурковатый полунищий панок соблазнился, к себе приглашает. И ты согласилась. Даже не спросила меня. А мне чужие люди об этом рассказали. Что ж это такое? Думаешь, легко мне было это выслушивать? Вот сама посуди… Что, если б ты уж была моей женой, а тут, откуда ни возьмись, какой-нибудь фендрик с улицы… и ты к нему бросишься на шею? Приятно мне было бы на это смотреть?

— Если б я была твоей женой… а теперь я кто?

— Жена! — крикнул Довбня. — Что не венчаны? Наплевать! Я сказал, что не брошу тебя, и слово свое сдержу. Ты первая пошла на разрыв. А если б ты была моей женой, то вот этими руками задушил бы тебя!

Наступила гнетущая тишина.

— Марина, — немного погодя заговорил Довбня, — ну, довольно… я тебе верну вещи… Все!

— Ну его к черту! — буркнула Марина.

— Уходишь? — грозно крикнул Довбня.

Марина молчала. Довбня подошел к ней ближе. Руки его дрожали.

— Знай, Марина, что это в последний раз! Слышишь?

Христя сидела сама не своя. Она опасалась, что это добром не кончится, — решительное и грозное выражение лица Довбни не предвещало ничего хорошего.

— Слышишь? — повторил Довбня.

— Слышу… — прошептала Марина.

— Знай же: возврата не будет! — сказал он и, пошатываясь, как пьяный, вышел из комнаты.

После его ухода стало еще более жутко. Свеча догорала; у облупленных стен сгущалась темнота; пол чернел, как пропасть; тяжелый сумрак окутал все, и только громадная печь белела, как утес среди черных волн. Марина молча сидела за столом. С минуту еще слышались удаляющиеся шаги Довбни. Христе казалось, что вместе с ним уходило навеки Маринино счастье…

— Ну и недобрая же ты, Марина! Злое у тебя сердце, — сказала она подруге.

— О-о, зато они добрые! Все они очень добрые! — крикнула Марина.

— Разве ты не видишь, как он любит тебя, как жалеет?

— Любит! — сказала Марина и сердито плюнула. — Вот цена их любви!..

— Ой, гляди, как бы ты не попала из огня да в полымя!

— Лучше не будет и… хуже не будет. Знаешь, как люди говорят: пусть хуже, лишь бы другой.

— Другой? — чуть не вскрикнула Христя. Она этого не ждала от Марины. Через месяц — уже другой? А потом — через неделю? Если бы она, Христя, полюбила кого-нибудь, то уж навеки… Слова подруги точно обухом ее по голове ударили. Христя еще немного посидела, но уже больше не говорила на эту тему, боясь услышать еще что-нибудь худшее от Марины.

Все уже спали, когда она вернулась домой. Несмотря на то, что Марина провожала ее, Христе было страшно на глухих, безлюдных улицах, где только мигали, точно кошачьи глаза, подслеповатые фонари. Зато на Марину какой-то стих нашел: она отплясывала гопака на тротуарах, насвистывала, дурачилась, словно пьяный бродяга.

«Сдурела Марина, совсем сдурела, — думала Христя, ворочаясь на нарах. — То плачет, то бушует, то невесть что вытворяет. Вот до чего эта любовь доводит. Неужели так со всеми бывает? Неужели и с ней так будет, когда она полюбит? Верно, будет! И Марья столько горя хлебнула от любви… И она предостерегала ее. Не хочу я знать тебя, не хочу выносить эти муки! Сколько ты людей изувечила, сколько душ погубила! Сохрани же меня, Матерь Божья, от этой напасти», — молилась Христя. А в сердце закрадывалось что-то неведомое и тревожное, и манило, и тянуло, точно в омут, вселяя то грустные предчувствия, то радужные надежды.

Неделю спустя Довбня пришел в гости к Проценко и рассказал ему, что Марина уехала. На глазах у него были слезы.

Христе стало жалко его.

— Нехорошая Марина, — сказала Христя Марье, — до слез паныча довела.

— Молодчина! — откликнулась Марья. — Так им и надо! Верти ими, пока ты молода и здорова. Немало наших слез выпили — пусть свои попробуют!

Христя только тяжело вздохнула.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Прошла еще неделя. Весть об отъезде Марины облетела весь город. Она носилась по улицам и базарам, наведывалась в панские дома и купеческие хоромы, не миновала и простых мужицких хат. Всюду говорили о ней, всюду будила она сонное обывательское житье.

Старые барыни осуждали молодого соблазнителя, который, получив недавно по суду имение, оставшееся в наследство от родителей, теперь прокучивал его. Купцы, потирая от удовольствия руки, горой стояли за паныча: когда же погулять, как не смолоду? Они надеялись, что вскоре его добро перекочует в их лавки. Им только жаль было Довбню, который убивается из-за такой непутевой девки. Подпаивая его, они то насмехались над его любовью, то советовали опомниться и стать человеком.