Гулящая

— Не знаю, служит ли он, — только слышала, что он певчими в соборе заправляет. Когда церковным старостой стал купец Третинка, он его откуда-то привез. Этот Довбня, кажется, на попа учился, но потом не захотел стать попом. А пьет — не приведи Господи! Как найдет на него запой, так недели две без просыпу по шинкам ходит. Все как есть пропьет. В одной сорочке бегает, пока где-нибудь под забором не свалится. Тогда возьмут в больницу, там он вытрезвится, отлежится, можно б и выйти — так не в чем. Люди в складчину одежду ему справят пристойную. Снова он за дело принимается. Ох, и мастер же играть! И к пенью талант имеет. Как без него поют в церкви, точно волки в лесу воют — тот сюда, тот — туда; а как он заправляет хором, будто ангелы поют — так согласно и красиво.

— И даст же Господь такой талант человеку, да вот не умеет его беречь, — вздохнув, промолвила Христя.

— Поди ж ты… и ученый, и умный, да вот! Панычи его сторонятся — как им с пьяницей водиться! Паненки тоже его избегают, боятся. Одни купцы его любят… Что ты сделаешь, если грех такой привязался…

Пока Марья рассказывала Христе про Довбню, в комнате происходила оживленная беседа.

— Вы оставили у меня свое либретто и не приходите. Что, думаю, это значит? Может, забыли? И решил сам отнести, — сказал Довбня, кладя на стол скрипку.

— Спасибо, я был очень занят… — сказал Проценко.

— Я и скрипку принес; может, мы вместе что-нибудь состряпаем.

— Значит, вы воспользовались либретто? — обрадованно спросил Проценко.

— Какого черта! Очень закручено, — ответил Довбня. — Свадьбу немного начал. Расскажу вам, только не угостите ли вы меня чаем?

— Христя! — крикнул Проценко. — Самовар уже убрали?

— Нет, он еще в горнице.

— Нельзя ли попросить у Пистины Ивановны чаю?

— Сейчас.

Христя убежала в комнаты.

— Как посмотрю на вашу девушку, обо всем забываю, глаз бы с нее не спускал! — бубнил Довбня, пристально глядя на Христю, принесшую им чай на маленьком подносе.

— Да берите же, а то брошу! — покраснев, как мак, сказала Христя.

Довбня, не сводя с нее восхищенного взора, лениво протянул руку, и, как только он взял блюдце, Христя вмиг убежала из комнаты.

— Вот это так, это — смак! Не городская потаскушка, не барышня, у которых в жилах вместо крови течет бураковый квас. Эта солнцем опалена, кровь у нее — огонь! — говорил Довбня, болтая ложечкой в стакане.

И он начал рассказывать Проценко разные случаи из своих пьяных похождений. Это были отвратительные приключения и прихоти беспутного пьяницы, вызывавшие омерзение свежего человека.

Видно, такими же они показались и Проценко, потому что он поспешил прервать Довбню:

— Бог знает, что вы мелете. Неужели умному человеку не стыдно на такое пускаться?

— Умному, говорите? — спокойно спросил Довбня. — А при чем тут ум? Натура — и все! Пьете вы? Ну…

Он не досказал. Да и нечего досказывать. Проценко страшно стало от такой неприкрытой откровенности. Он стремился замять этот разговор, перейти на другие темы и снова напомнил о либретто, над которым он работал с неделю. Хотя он писал второпях и не очень старательно, тем не менее придавал этой вещи большое значение. В его голову давно уж запала мысль написать оперу по мотивам народных песен, таких чудесных и значительных. Порой на сцене уже ставились спектакли на сюжеты этих песен, одной или нескольких, и они имели огромный успех у зрителей. Но все же это еще не была опера, а только первые шаги к ней, первые робкие попытки взяться за большое дело, которое ждало своего зачинателя.

Кто знает, не ему ли выпала судьба стать этим зачинателем? Недаром же ему первому пришла в голову мысль создать оперу. Почему же ее не осуществить, если у него есть к тому же большое желание поработать на этом поприще? Надо только завершить либретто, а музыку подобрать к нему из народных песен… Это уж дело нетрудное. Придется только попросить кого-нибудь знающего ноты, чтобы записал мелодии. Жалко, что он сам не учился музыке, тогда б сам все это сделал. Эта мысль так увлекла его, что он уже представлял свою оперу поставленной на сцене. Всюду толки, разговоры: «Проценко написал оперу. Ставит оперу Проценко!» Какая честь для него! Надо скорее кончить либретто и посвятить оперу попадье, такой знаменитой певице… И он его за неделю отмахал. Это был рассказ о том, как девушку выдали замуж за немилого, как сыграли свадьбу, как она потом была несчастлива с нелюбимым мужем и, наконец, с горя утопилась. Узнав, что Довбня хорошо знает ноты и к тому еще играет на скрипке, он познакомился с ним и попросил написать ноты.

— Я написал, — говорил он Довбне, — то, что взлелеял в тайниках своей души и опалил огнем своего сердца.

— Не довелось мне есть яичницу, зажаренную на таком огне. Боюсь, как бы не обжечься, — с притворной серьезностью ответил Довбня.

Но либретто он взял, чтобы сперва прочесть его, и обещал, если сможет, приложить и свои руки к этому делу.

Теперь Проценко жаждал поскорее услышать, что успел сделать Довбня. А если уж он принес скрипку, значит, кое-что приготовил. Ну, ладно, подождем, пусть отдохнет, напьется чаю, покурит.