Гулящая

Довбня курил, пуская густые клубы дыма, словно из трубы, запивая чаем каждую затяжку.

— А ну, сыграйте что-нибудь, — попросил Проценко, когда тот, выпив стакан чаю, бросил в блюдце окурок толщиной с палец.

Довбня молча поднялся, неторопливо раскрыл футляр, вынул скрипку, провел смычком по струнам и начал ее настраивать.

— Вот услышишь, как он хорошо играет, — сказала Марья. Христя не откликнулась, только еще ниже склонилась над шитьем.

Настроив скрипку, Довбня вышел на середину комнаты, широко расставил ноги и, прижав подбородком скрипку к плечу, начал играть.

Тихо, словно издалека, доносится песня… Вот она начинает приближаться. Это не походная казачья песня; добрые молодцы везут князя к молодой. Так, так… Вот молодого бояре кличут, а дружки подхватывают. И сразу — как отрезал — скрипка замерла на громком аккорде.

— Что он играет? — спросила Марья.

— А это как ведут жениха к невесте, — ответила Христя.

— Так, так, — начала Марья и не договорила. Довбня снова заиграл.

Тонко звенит голос первого дружки в хате молодой; протяжную и тоскливую заводит он песню; подруги ее подхватывают и поднимают высоко вверх. Из-за хаты откликается голос парубка. Едет, приближается молодой с боярами… Еще звонче заливаются девичьи голоса, еще выше возносятся к небу, словно пустились вперегонки; а бояре за ними вдогонку. Вот они приближаются, сходятся, и голоса их звучат слитно мощным хором. И как вешний поток, плывет она вдаль. Как вихрь, подымается ввысь, уносясь все дальше и дальше…

И снова внезапно оборвалась песня…

Немного погодя он заиграл «Метелицу». Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее и незаметно перешел на «Казачок». Смычок неистово метался по струнам, а они звенели на все лады, наигрывая лихой пляс. Проценко даже ногами начал невольно притопывать; а перед глазами стал ровный и чистый двор, на котором справляют свадьбу… Он видит, как быстро перебирает каблучками нарядная девушка; как парубок откалывает трепака… Вот другой вылетел пулей и пустился вприсядку. «А ну, приналяжь! Поддай жару!» — кричит дружка, хлопая в ладоши… И сразу умолкла скрипка.

Проценко все еще чудится залихватский «Казачок», все еще вертятся перед глазами танцующие. Чей-то громкий смех заставил его очнуться. Он, словно спросонья, поднял голову, оглянулся… Смеялись в кухне. Христя не утерпела и пустилась в пляс, а Марья смеялась на печи.

— Ух! — воскликнул Проценко. — Батюшки!

А Довбня снова начал:

Ой да стой, сосна,
Да развивайся
Рано, рано…

потекли звуки грустной песни. И в такт ее сабля дружки ударяет в потолок — раз, другой, третий. Эти удары, точно по команде, извещают, что вскоре начнется что-то очень важное и значительное. И оно в самом деле началось. Песня затихла. Послышался какой-то шум, суета. Пора молодую выряжать к жениху. «Пора!» — восклицает дружка. Дружки хором запевают, музыка звучит торжественно: «Вставай, княгиня, прощаться с родом своим да с волей девичьей. Теперь ты уж не вольная птица, а чужая работница. Свекруха тебе покоя не даст, а свекор укорять будет, и некому заступиться, муж побьет — некому пожаловаться. Слезы и горести да работа без отдыха сотрут краски с лица, согнут спину и состарят раньше времени. Вставай же, княгиня, прощайся со своим родом, волей и девичьей красой…» И княгиня, обливаясь слезами, идет поклониться отцу-матери. Настала тяжелая минута. Скрипка стонет, рыдает. У Проценко дыханье сперло в груди, на глазах выступили слезы… Но тут дружка крикнул: «Довольно, едем!» — и снова раздались звуки марша, сперва громко, потом все тише и тише, будто свадебный кортеж, выехав со двора, спустился в балку или скрылся за лесами, за горами…

Довбня снял с плеча скрипку и положил ее на стол.

— Вот вам и свадьба к вашей опере, — сказал он, вытирая вспотевший лоб. — Ух! Как я уморился! Черт бы его взял! — Он вынул кисет с табаком.

Проценко сидел точно в жару: щеки его пылали, глаза сверкали.

— Господи! — крикнул он. — Впервые на своем веку слышу такую невероятную музыку. Пусть спрячутся итальянцы и немцы… И это не гении творили, а простой народ… — Он возбужденно начал ходить по комнате. Не скоро улеглось его волнение, и он заговорил спокойнее: — Не ожидал я такого, по правде говоря. Я думал, что вы, Лука Федорович, забыли про мое либретто, и сам начал о нем забывать… Но вижу — нет. Хоть ваша музыка не подходит к моим словам, но как артистически она звучит! Что вы намерены сделать с этой пьесой?

— Ничего… поиграю кому-нибудь, и все! — сказал Довбня, выпуская изо рта целое облако дыма, которое окутало его.

— Как ничего? — крикнул Проценко. — Нет, так не годится, вашу пьесу надо записать и напечатать. Надо рассказать людям, какие замечательные мелодии создает народ. Большой грех будет, если вы это дело забросите.

— А где ж я возьму деньги, чтобы напечатать?