Гулящая

— Хотите, я достану? У меня в Петербурге есть один знакомый музыкант. Я ему отошлю. Пусть покажет Бернарду или еще кому. И вашу пьесу непременно напечатают. Много найдется рук взяться за такое дело… Сыграйте еще «Казачок» или то место, где молодая прощается с родными. Голубчик… А знаете что? В этом вопросе лучший ценитель — простой народ. Кликнем Христю, Марью, прислугу здешнюю, пусть они послушают, и спросим их мнение.

Довбня лукаво усмехнулся.

— Вы смеетесь? — крикнул Проценко. — А знаете, кому Пушкин читал свои песни? Няне своей — Арине Родионовне. И если та чего-нибудь не понимала, он перерабатывал свои бессмертные творения.

— То слова, а это музыка! — возразил Довбня.

— Пусть народ послушает, и он будет плакать. А скажите, кого из нас Шевченко не брал за сердце? Вы тоже «музыкальный Шевченко».

— Далеко кукушке до сокола, — сказал Довбня. Но Проценко его не слушал.

— Шевченко, так же как вы, — продолжал он с горячностью, — взял за основу народную песню. Его народ понимает, значит — и вас поймет. О-о! Народ — большой ценитель прекрасного!

Довбня молча кивнул головой. Ему гораздо больше хотелось увидеть Христю, чем услышать ее мнение о своей игре.

Проценко насилу уговорил Христю войти к нему в комнату. Да она бы сама и не пошла, если бы Марья не потащила ее за собой.

Довбня рассмеялся, когда Проценко усадил их обеих на кровати.

— А ну-ка, большие ценители, — сказал он, смеясь, — навострите уши.

И заиграл невольничий плач, как плачут казаки в турецкой неволе, вздымая руки к небу и моля его о ниспослании смерти… Горький плач, горячая молитва и тяжкие стенания наполнили комнату. Первые струны жаловались тонкими высокими голосами, а басы гудели, словно приглушенные рыдания вырывались из-под земли… Проценко сидел понурившись. Его бросало то в жар, то в холод, а звуки вливались прямо в сердце, заставляя его сильнее сжиматься от боли и восторга.

Глубоко вздохнув, он покачал головой. Христя переглянулась с Марьей, и обе они засмеялись.

— Ну что? — спросил Довбня.

Проценко молчал.

— Нет, эта нехорошая, очень тяжелая. Та, что вы раньше играли, куда лучше, — сказала Марья. А Христя тяжело вздохнула.

— Отчего же так тяжело вздыхаешь, моя перепелочка? — спросил Довбня, глядя на ее нахмуренное лицо.

— Христя! Марья! — послышалось из кухни.

— Пани… — испуганно прошептали обе и стремглав бросились в кухню.

— Заберутся к панычу в комнату… С чего это? — кричала Пистина Ивановна.

— Вот зададут перца нашим критикам! — сказал Довбня.

Проценко по-прежнему молчал, а Довбня большими шагами мерил комнату.

— Вот, если б вашу игру услышала Наталья Николаевна… Как бы она была рада, — немного спустя сказал Проценко.

Довбня недоумевающе взглянул на него и спросил:

— Какая?

— Вот с кем вам следует познакомиться! Вы знаете отца Николая? Это его жена — молодая, прекрасно поет и очень любит музыку.

— С попадьей? — спросил Довбня. — А у них есть что выпить?

Проценко сморщился и сказал небрежно:

— Наверное… как в каждом семейном доме.

— А если нет, то какого черта я к ним пойду? Чего я там не видел — поповской нищеты?

Проценко еще досадней стало. Довбня прав. Он и сам часто видел их нищету. Потом вспомнил попадью, такую живую, красивую.

— Неужели вы оцениваете людей по их достатку? — спросил он.

— А по чему же еще? — спокойно ответил Довбня. — Приедешь к людям в дом, посидишь до полуночи, а тебе не дадут ни рюмки водки, ни ломтика хлеба?

«Обжора! Пьянчуга!» — чуть не сорвалось с языка Проценко, но он только заерзал на стуле.

— А впрочем, пойдем, если вам хочется, — согласился Довбня. — Потрясем маленько поповскую мошну. Я его еще до семинарии знаю, а попадья, говорят, веселенькая.

Эти слова так и резанули ухо Проценко, он готов был, кажется, броситься с кулаками на этого проклятого пьяницу.

А тот как ни в чем не бывало стоял перед ним, спокойный и ровный, только еле заметная усмешка играла на его губах, да глаза ехидно поблескивали. Проценко страшно стало от мысли, что такой талантливый человек, как Довбня, так опустился.

— Когда ж мы пойдем? — спросил Довбня. — Завтра, что ли?

— Как хотите, — ответил Проценко.

Довбня, выкурив еще одну папироску, ушел, а Проценко, расстроенный, ходил по комнате, раздумывая, как бы уклониться от завтрашнего посещения попа. Вместе с Довбней ему туда идти не хотелось, и он жалел, что уговорил его. Напьется и ляпнет такое, что ни в какие ворота не лезет. От него всего можно ждать…

— Что с него возьмешь, — бурсак! — произнес он вслух, продолжая ходить по комнате.

— Паныч, ужинать! — весело сказала Христя, входя в комнату.

Проценко взглянул на ее слегка растрепавшиеся волосы, розовое лицо, оголенную шею, круглые точеные плечи.

— Ужинать? — спросил он, заглядывая ей в глаза.

— Да… зовут.

Сердце у него почему-то забилось.

— Голубка, — сказал он нежно и занес руку, чтобы обнять ее.

Она бросилась бежать и вмиг очутилась в кухне. Только дверь громко хлопнула за ней.

— Что ты выскочила как ошпаренная? — спросила Марья.

Христя тяжело дышала. Когда Проценко прошел через кухню в комнаты, она за его спиной погрозила кулаком и тихо произнесла:

— Ишь, какой!