Гулящая

— А почему вы ее и в самом деле не рассчитаете? — спросил Проценко.

— Ну, скажите же ему! — гневно ответила попадья, очевидно, имея в виду мужа.

— За нее еще, видно, никто как следует не взялся, — сказал Довбня.

— Вот еще! — сказал Проценко.

— И задиристая какая, — сказал Довбня. — Хоть бы что-нибудь порядочное, а то смотреть противно.

Попадья и Проценко засмеялись.

— Ой, какой вы страшный и сердитый, — крикнула она с притворным ужасом.

— Да… пальца в рот не кладите, зубы еще крепкие, — улыбаясь, сказал Довбня.

— Неужели? — произнесла она, лукаво взглянув на него.

В ее голосе и жестах заметно было продуманное кокетство. Своей легкой кошачьей манерой и вкрадчивым голосом она старалась развлечь мрачного Довбню, который сидел насупившись и крутил свои длинные усы… Ей да не расшевелить его! Если захочет, она и немого заставит говорить!

Довбня вскоре развеселился и уж сыпал плоскими и грубыми шутками. Проценко поддерживал его, вставляя порой словечко-другое, а попадья их поощряла кокетливыми взглядами и раскатистым смехом. Вскоре наступило непринужденное веселье. Первые тяжелые впечатления рассеялись, и казалось, что нет мусора и грязи на полу, побелели стены и ярче стало тусклое пламя сальной свечи.

Оживленная беседа не умолкала ни на мгновенье. Педора внесла самовар, кряхтя, подняла его, поставила на стол и, окинув присутствующих неприязненным взглядом, вышла из комнаты.

— А я ждал, что раз она мне для первого знакомства ногу отдавила, так уж теперь кипятком ошпарит.

Громкий смех раздался в ответ, и за ним не слышно было, как сердито заворчала Педора и громко хлопнула дверью.

За чаем разговор еще больше оживился. Проценко не ожидал, что Довбня будет таким разговорчивым и веселым. Хотя без крутых словечек не обходилось, но Довбня так искусно вставлял их в разговор, как ювелир вправляет драгоценные камни. Он говорил почти не умолкая, под дружный смех слушателей, вспоминая давно прошедшие времена бурсы, гречневых галушек, протухшей каши и веселой дружбы. Рассказал, как чуть не еженощно, накинув на себя легкие хламиды, они отправлялись за добычей; как били сторожей и объездчиков, воровали сало и водку, а однажды поймали на улице кабана, закололи его, потащили к речке и там его так разделали, что следа не осталось. А было дело — у пана дочку украли. Пока одни пели под окном, а пан слушал, похитители с панской дочкой уже были у попа и уговаривали его повенчать молодую пару. Потом пан спохватился, но уж поздно было — дочка не его. Погневался старый, поругался, да ничего не поделаешь — принял зятя к себе. Только попа этого из села выжил, а вместо него зятя поставил.

— Теперь он уже благочинный! — закончил рассказ Довбня.

Наталья Николаевна тяжело вздохнула. Ее взволновало не то, чем стал герой рассказа, а то, как он украл дочку пана.

— Что ж, они раньше любили друг друга? — спросила она.

— Конечно. Записки передавали через слуг.

Наталья Николаевна еще больше разволновалась. «Пошлет же Бог такое счастье людям! И почему оно ей не выпало?» — думала она.

— А должно быть, весело и вместе с тем страшно удирать? — сказала она.

— Не знаю, удирать никогда не приходилось, бабой не родился.

Наталья Николаевна засмеялась.

— С такими усами, да бабой… — сказала она.

Довбня только глядел, как она колыхалась от смеха.

Чай выпили.

— Что ж теперь будем делать? — сказал Проценко. — Жаль, что Лука Федорович не взял с собой скрипки, а то бы вы услышали, как он играет.

— В другой раз без скрипки не приходите! Слышите! — сказала она и начала вполголоса напевать.

— Давайте споем! — предложил Проценко.

— Давайте! — поддержала попадья. — И вы, Лука Федорович, подтягивайте.

— Если песня мне будет знакома, то можно, — ответил Довбня, закуривая папиросу.

— А какую запоем? Давайте те, что у вас пели, — предложила Наталья Николаевна.

— «Выхожу один я на дорогу»? — спросил Проценко.

— Да, да… Лермонтова! Как я люблю Лермонтова! Страх! А при жизни, говорят, его не любили. Вот глупцы! Ах, если бы он теперь был жив!

— Так еще б насмеялись над ним, — заметил Довбня.

— Не признали бы? Правда ваша, Лука Федорович! — сказала попадья. — Сколько непризнанных талантов гибнет!

Только запели «Выхожу…», как в комнату вошел отец Николай и, не поздоровавшись, начал басом подтягивать. Он не прислушивался к поющим и пел сам по себе, не в такт. Видно, обильное было угощение на крестинах! Попадья, услышав этот разнобой, умолкла, за нею последовал и Проценко; один Довбня настойчиво подпевал попу, а тот, красный как рак, пыжился и ревел как бык.

— Да перестань! Слушать тошно! — крикнула попадья, затыкая уши.

— Не слушай… А как дальше? — обращается он к Довбне.

Довбня мрачно усмехнулся.

— Это уже конец, — сказал он.

— Конец? — спросил отец Николай. — Жалко.

Потом он бросился к Довбне, обнял его и расцеловал.