Гулящая

— Давайте играть в карты! — крикнула она и бросилась за картами.

Уже начали играть, но тут поп поднялся, сильно пошатываясь.

— О-ох, спать хочу! — крикнул он и ушел в другую комнату.

Гости тоже собрались уходить.

— Куда вы? Пусть он спит, а вы посидите, — просила попадья.

— Пора! Пора!

Довбня выпил еще на дорогу и, ни с кем не прощаясь, направился в кухню.

— Не ходите туда! Я вас провожу другим ходом, — крикнула попадья.

Довбня, словно не расслышав, посмотрел на нее, махнул рукой и, накинув на плечи пальто, вышел из комнаты.

— Отчего ты сегодня был таким невеселым? — спросила попадья в сенях, провожая Проценко. — Голубчик мой! И выпала мне горькая доля коротать век с нелюбимым мужем!.. Когда ж ты придешь? Приходи скорее, а то я с ума сойду.

Проценко молча освободился от ее жарких объятий. Он сам не знал, почему попадья сегодня оказалась неприятной. Ее намек о сыне словно холодной водой обдал его. Он и выпил лишнее, чтобы забыться, но это ему не удавалось. Одна мысль одолевала его — поскорее вырваться из этого запутанного положения. Холодный воздух освежил Проценко, и он облегченно вздохнул. Среди двора он натолкнулся на Довбню, топтавшегося на одном месте.

— Кто это?

— Я… — крикнул Довбня и добавил еще крепкое словцо, от которого Проценко передернуло. — Рукава пальто никак не найду. Не оторвали его?

Проценко засмеялся, помог Довбне одеться, взял его под руку и повел со двора.

Было уже далеко за полночь, на темном небе ни одной звездочки, вокруг — густая неприглядная темень. Холодная осенняя изморозь заставляет поеживаться; на улице — глухая тишина; редкие фонари желтеют во тьме мутными дисками.

— Куда ж мы идем? — спросил Довбня, останавливаясь среди улицы.

— Куда, как не домой, — ответил Проценко.

— Зачем? Я не хочу домой.

— А куда же?

— Хоть к черту в болото, лишь бы не домой.

— Почему?

— Почему?… Эх, брат! — продолжал Довбня, опираясь на Проценко. — Ты ничего не знаешь, а я знаю… Я все тебе расскажу, все… Ты видел у нас девку Марину? И — черт его знает — подвернулась она мне под пьяную руку. Случился грех… ну… а теперь проходу не дает… Женись, говорит, на мне, а то повешусь или утоплюсь… Видишь, куда гнет… Казацкими нагайками меня б надо за это пороть! — крикнул он, топнув ногой так, что вода из лужи обдала их фонтаном. — Какой это черт плюется? — ворчал он, вытираясь. — А все-таки она, брат, красивая! — закончил он неожиданно.

«Сам черт не разберет этого Довбню! — подумал Проценко. — Что ему нужно? Сам виноват».

— Ты не первый и не последний, — сказал он.

— То-то и есть! Жалко, брат, девку. Либо женись, либо вместе с нею топись.

— Жениться! Что ж, она тебя в самом деле любит?

— А черт ее батьку знает… Баба, брат, верна до тех пор, пока кто-нибудь ее пальцем не поманит.

— Ну, не все такие, — возразил Проценко.

— Все! — сказал Довбня. — Все одним миром мазаны! Такая уж это порода… А все-таки жаль девку, пропадет ни за что ни про что! Пойдет по рукам и умрет где-нибудь под забором.

— Ну, это уж твое дело; как хочешь, так и делай…

Они как раз дошли до перекрестка, где дороги их расходились. Проценко нужно было свернуть направо, а Довбне идти прямо через площадь.

— А что бы ты сделал на моем месте? — спросил Довбня.

— Не знаю, не бывал в таких переплетах.

— И желаю тебе в них не попадать. Самое худшее, когда разрываешься пополам… Этот, — Довбня ткнул себя пальцем в лоб, — говорит: наплюй на все! Так уж на свете повелось, что один другого поедает… А вот это глупое, — он положил руку на левую сторону груди, — разрывается от жалости… Тьфу!

Проценко зевнул.

— Зеваешь? Спать хочешь?

— Уже пора.

— Так идем.

— Тут наши дороги расходятся, — сказал Проценко.

— Тогда прощай, — сказал Довбня и собрался уходить. — Впрочем, постой!

— Что еще?

— Хорошие, брат, люди — поп и попадья. Она больно хороша… Как ты думаешь?

Довбня еще ляпнул такую непристойность, что Проценко только плюнул и, не отвечая ему, поплелся дальше.

— Молчишь?… Знает кошка, чье сало съела, да помалкивает! — вслух бормотал Довбня. Он шел один по пустынной площади, часто спотыкаясь, принимая блестевшие лужи за дорогу, и, увязнув, сердито ругался и снова плелся вперед.

А Проценко, оставшись один, вздохнул свободнее. Он опасался, что Довбня попросится к нему на ночлег. Пьяный будет выкомаривать всю ночь напролет. Хорошо бы еще о чем-нибудь путном, а то про эту шлюху… Вот мучается человек. А отчего?

Проценко начал перебирать в памяти слова Довбни о его переживаниях, о разладе между умом и чувством. «Странно!» — думал Проценко; он удивлялся не тому, что случилось с Довбней, а тому, что вообще такое бывает. Ничего подобного в своей жизни он не припомнит; всегда ему улыбалось счастье. Только один раз закружил его водоворот, да и то он не попал на дно, а быстро выплыл наверх, на тихие волны, которые понесли его к надежной пристани, и в душе только сохранились смутные воспоминания о заблуждениях молодости. Больше это не повторится! Нет, не повторится!

«Жизнь — удача, — думал он. — Бери от нее все, что она дает; ничто не вечно; не жалей о том, что миновало тебя, но не зевай, когда оно плывет тебе в руки».