Гулящая

Паныч пожал плечами, надул губы.

- Ах, какая глупая! - говорит со смехом Марина.- Давайте мне, давайте, я возьму.

Паныч нехотя дал. Марья, увидев, что дело пошло на разлад, поспешила за Христей; осталась одна Марина.

- Спасибо вам!- щебечет она, вертя в руках монетку.- Эти деньги я не буду тратить... ни за что не буду! Отдам еврею, чтоб ушко приделал - дукат будет. Погляжу на дукат - и вас вспомню! - сверкая глазами, прибавляет Марина.

- Ладно, ладно,- глухо отвечает тот.

- Почему ты, глупая, денег не взяла?- доносится из кухни голос Марьи.Паныч рассердился!..

- Разве я подрядилась рассказывать? - крикнула Христя так, что паныч вздрогнул.

- Чего они там? - сказала Марина и выбежала в кухню. Паныч затворил за нею дверь и заходил по комнате.

Пленительная красота Христи, ее молодость и прелесть взволновали его кровь, возбудили его... Так бы и обнял ее! Так бы и впился в полную горячую щеку, прижал к своей груди!.. "Ф-фу ты! Ну и аппетитная!" - проговорил он, махнув рукой... Глаза у него горели, прерывистое жаркое дыхание вырывалось из груди... Он быстро заходил по комнате... Дика, как дикая козочка!.. И денег, глупенькая, не захотела взять... А тут эта потаскуха подвернулась!.. Вот уж потаскуха! "Дукат на память",- мысленно передразнивал он ее...

- Ну, конечно! - произнес он вслух и тяжело опустился на стул, кусая губы. Ему было досадно, досадно, что Христя не одна пришла, а с этими... "Уж эти мне помощницы!" - чуть не крикнул он и вскочил.

- Христя! Дайте воды! - крикнул он в дверь.- "Хоть еще разок погляжу на нее",- подумал он. Какую же кислую гримасу он скорчил, когда воду принесла не Христя, а Марья.

- А Христя где?

- С девушкой осталась.

Он припал горячими губами к холодной воде.

- Ну, и разожгла же ты паныча,- рассказывала Марья, выйдя в кухню,полный стакан воды духом хватил.

Христя сидела на лавке, молчала; молчала и Марина, сидя на постели.

- Что это вы так пригорюнились? - спросила Марья, глядя на девушек.

- Ох, мне уже домой пора! - воскликнула Марина и, вскочив с постели, стала одеваться.

- И у нас паныч есть, не думай! - одеваясь, тараторила она.- Да еще как хорошо на скрипке играет! Приходи как-нибудь, я попрошу, он сыграет нам.

- Возьми же монисто! - сняв с шеи, протянула ей его Христя.

- Не надо. Придешь - тогда отдашь. Так слышишь: приходи. Прощайте!

- Страх какая охотница до панычей! - сказала Марья, когда Марина скрылась в сенях.

Христя, проводив Марину до ворот, вернулась грустная, хмурая. Она ругала себя за сегодняшний вечер. Чем посидеть в кухне, так ее понесла нелегкая к панычу. Зачем? Чтобы ткнул, как собаке, двугривенный! А та вперед забежала: "давайте мне!". Так и лезет в глаза, так и подлещивается!.. А она, она разве лучше? Нарядилась и полезла к нему!.. В сердцах, сбрасывала Христя наряд, который еще недавно так нравился ей, рвала, расплетая, косы... Ей не хотелось, чтобы на утро хоть крошечка осталась от сегодняшнего, чтобы хоть что-нибудь напомнило ей этот вечер.

Она легла спать, но долго не могла заснуть, все ворочалась с боку на бок; а в голову нет-нет да взбредет досадная мысль, вьется вокруг сердца, ищет, с какой бы стороны подобраться, чтобы уязвить посильнее, уколоть побольней!..

5

Григорий Петрович Проценко, сын бедного чиновника, вскоре после окончания школы поступил на службу. Десятый год уже пошел с той поры, как отец отправил его из дома в город с письмом к знакомому товарищу по службе да с кое-какими вещичками, которые припасла для него старушка мать. Юноше пошел тогда семнадцатый год. Не хотелось ему ехать в губернский город на службу, а хотелось учиться, поступить в гимназию. Сын одного важного барина учился в гимназии, и Гриць, бывало, как встретится летом с ним, не может налюбоваться на синий мундир с серебряным галуном, на фуражку с буквами в белом веночке; а как начнет барчонок рассказывать про гимназические порядки, про то, как они друг с дружкой обходятся, чему учатся, да как начнет болтать на чужих языках, Гриць только рот разинет, дивясь привольному и веселому житью гимназистов, их забавам и увлечениям; глаза у него блестят; не мигая, не отрываясь, глядит он на товарища, а в зрачках на самом дне светится и печаль и досада... Вздохнет, бывало, Гриць, когда товарищ умолкнет, и попросит еще что-нибудь рассказать. А когда товарищ уйдет, он заберется в саду в укромный уголок и твердит про себя те слова, которых за день наслушался. Большая тяга была у него к ученью, да что поделаешь? Он сам видел, что с отцовскими достатками далеко не уедешь: кроме него, у отца еще трое сыновей да две дочери на шее; надо всех на ноги поставить, всех в люди вывести; не сидеть же ему, кончивши школу, на отцовской шее - надо самому хлеб добывать. Где же добыть этот хлеб чиновничьему сыну? Одна для него дорога - служба. Вот и собрался Гриць служить.