Гулящая

Он поступил на службу в ту самую пору, когда тайные идеи, взращенные на тяжких страданиях лучших людей прошлого царствования, ждали своей очереди, чтобы проложить себе дорогу в жизнь. Это была пора рассвета после хмурой ночи; пора больших надежд, больших ожиданий. Никто еще не знал, что будет, но каждый видел, что жить так нельзя, что надо учредить иные порядки, придумать новые, лучшие. Время чиновничьего произвола, взяточничества и гнета уходило в прошлое, в народе все громче слышался ропот на неустроенную жизнь. Среди крепостных крестьян ходил тайный слух про долгожданную волю. Не случайный это был слух, перехваченный лакеями у господ и разнесенный дворней по деревням,- по всему царству, по всему миру шла об этом громкая молва. Уже в губернские города съезжались помещики, чтобы пораскинуть умом, когда же и какую дать этому бездельнику-мужику волю... То был, с одной стороны, глухой стон, с другой - подавленная песня; эту великую песню-стон запевал больше чиновный люд - царские слуги; от них исходил порою радостный для закрепощенного крестьянина почин. Лучшие люди, которые до этой поры, как мерзости, чурались чиновной братии, стали понемногу продвигаться, проталкиваться на службу, чтобы не выпустить дела из своих рук, не отдать его в руки чужие - никчемные. Много выстрадали они за свое дело в годы молодости, от горьких дум морщины избороздили их широкое и высокое чело. Всеми оплеванные, они были в загоне. Теперь их позвали. Как же не отозваться? как же не откликнуться, когда другие, пробравшись окольным путем, в прах развеют все их надежды, погубят великое дело? Они откликнулись и... домашний халат сменили на чиновничий мундир. Правда, это были только столпы, одинокие деятели, которых можно было по пальцам перечесть. Но старое чиновничество зашевелилось, зашумело: "Как? Нигде не служили, на деле не испытаны, и занять сразу такие посты? Нет, не будет от этого добра, не жди!" И закипела тайная работа: начались тайные подкопы и происки... Деятели не падали духом; они кликнули клич к молодым. Открылись новые вакансии с большим жалованьем, и на эти новые посты стали присылать безбородых, а то и вовсе не оперившихся ученых юнцов, обходя какого-нибудь давно знакомого с бритвой служаку, тридцать лет прокорпевшего за канцелярским столом. С того времени пролилась желчь, началась борьба. Старики кричали: молокососы! Молодые обзывали стариков хапугами, бестолочью. Вспыхнула вражда между старым и новым. Эта вражда и эта борьба дали себя знать не в одной только чиновной среде, они захватили и другие области жизни, проникли и в семью. Крепостной не гнул шеи перед помещиком, рабочий - перед хозяином, сын иной раз не покорялся отцу: всё, заслышав про волю, встало на дыбы и громко заявило свои права. Это была пора великого шума, еще более жестоких схваток; все напрягали силы, чтобы взять верх, одолеть противника. Молодые было одолели, чтобы... вскоре и самим постареть... Жизнь мчалась, как ветер.