Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны

Гуманитарные организации, со своей стороны, бросили вызов советскому пограничному пространству, придав линии Дюранда и внутренним границам Афганистана моральный и институциональный смысл, создававший не менее впечатляющую, чем у Советов, географическую реальность. Если СССР оправдывал свое завуалированное вторжение в северный Афганистан необходимостью обеспечить безопасность своих южных рубежей, то «Врачи без границ» и Шведский комитет оправдывали переход линии Дюранда чрезвычайной ситуацией с продовольствием и медицинской помощью внутри Афганистана. Если советские молодежные советники увозили сирот и обычных детей за пределы оккупированного Афганистана в определенные «совместно конституированные» места внутри Советского Союза (одновременно служившие «домом» и частью советского политического проекта), то гуманитарные организации продвигали собственный транснациональный проект — националистическое воспитание и создание медикализированной «имперской» сети влияния через внедрение в семейную сферу. И если Советский Союз стремился максимально использовать информационный суверенитет как законное право национального государства третьего мира, то гуманитарные организации хотели изменить — и административно, и морально — принятую ООН географию, чтобы делегитимизировать именно эти привилегии: границы Афганистана должны быть нарушены, его внутренние границы — заново сшиты, его суверенитет — приостановлен. Все это, однако, должно было служить не аннексии, а скорее превращению мест страдания в транснациональный бриколаж, где на смену «эпистемам разделения» придет этика взаимозависимости[958].

Берега Амударьи, отделявшей СССР от Афганистана, и берег Ист-Ривер, на котором стоит здание ООН, стали частью двух конкурирующих «совместно конституированных» пограничных зон отрицания. Слово «отрицание» употребляется тут в двойном смысле, поскольку ни одна из сторон не могла с чистой совестью удовлетвориться шаткой логикой своего «гуманитарного» вторжения. «Углубление» южной границы Советского Союза в Афганистан с целью ее защиты никогда официально не признавалось Москвой, несмотря на то что участвовавшие в интервенции пограничники получали за свою службу государственные награды[959]. Тысячи пограничников вошли в Афганистан, но тысячи остались на прежних местах — охранять разделительную линию официальной границы и маскировать взаимопроникновение «чужого» и «внутреннего» пространств[960]. Участники гуманитарных миссий, напротив, с самого начала подчеркивали нарушение суверенитета Афганистана и разрушение Афганистана как нации. Но по мере продолжения советской оккупации НПО тоже стали создавать институциональные формы суверенитета и государственности Афганистана, которые, впрочем, весьма отличались от традиционных, якобы органически ему присущих норм — как национального государства третьего мира и соответствующей ему нации. И Советы, и гуманитарные миссии во многом опирались на алиби национального государства, или «государства-нации» как на алиби для своих вмешательств, но дефис, связывающий эти два понятия, оказался одним из множества «пока-что-историй», касающихся афганского государства и афганской нации.

«ТОЛЬКО ЖИВАЯ РАБОТА!»

Обеспечение безопасности в северном Афганистане было необходимо для Москвы по нескольким причинам. Только по северным дорогам советский военный транспорт мог доставлять грузы в Герат, Кандагар или Кабул. Природные ресурсы Севера обеспечивали треть государственного бюджета Афганистана, а такие провинции, как Балх и Баглан, «имели наиболее плодородные земли, являлись основной житницей страны»[961]. Социалистический авторитарный север Афганистана должен был защищать Узбекистан и Таджикистан от опасного мира Хомейни и Зия-уль-Хака. В более узком тактическом смысле оккупация этих земель должна была предотвратить прямые нападения моджахедов на советскую территорию.

Воины, охранявшие границу с советской стороны, давно усвоили свою миссию по пресечению подобных вторжений. Многие из них и не представляли себе другого мира, кроме пограничья. Павел Полянский продолжал семейную традицию — вслед за отцом он служил в Тахта-Базарском погранотряде и считал службу на туркменской границе «знаком судьбы» своей семьи[962]. Павел решил стать пограничником еще в четвертом классе. Впоследствии он женился на дочери пограничника и сумел привить своему сыну «любовь и уважение к зеленой фуражке». Семейная история Игоря Мучлера восходит к еще более давним временам. Его отец начал службу в Белоруссии в 1924 году, а затем был переведен в Среднюю Азию, где Игорь вырос[963]. «С детства Игорь впитал все, что связано с границей». Он освоил туркменский и таджикский языки и «об иной судьбе <кроме судьбы пограничника> не помышлял». На вопрос, за что он воевал и за что служит, Мучлер ответил прямо: «За идею». Идеалы мужественности во многом определяли представления о границе и ее защите.