Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны

Со временем этот проект стал вызывать беспокойство и у советских советников, хотя и по другим причинам. Джелалабадский комсомольский советник Олег Мордасов отмечал, что, хотя ДОМА перевыполнила квоту (75 детей) на отправку в Кабул для подготовки к учебе в СССР, только 25 из 90 отправленных в столицу детей фактически добрались до Советского Союза[1010]. Основной причиной «отсева» большинства детей, по мнению Мордасова, была их «семейная ситуация», а именно то, что у них была семья. В то же время Мордасов открыто ставил под сомнение целесообразность отправки стольких детей-сирот в Советский Союз. «Сможет ли наша страна принять всех беспризорных детей?» — спрашивал он. Даже если афганские сироты будут проходить более строгую проверку состояния здоровья перед въездом на советскую территорию — а это Мордасов одобрял, то «сможет ли ребенок, проживший почти 10 лет в СССР, оторванный от страны, вернувшись, нормально жить, не имея ни родственников, ни материальной основы для жизни?» Одним словом, для него существовала «определенная иконичность» (отношение подобия) между больным афганским сиротой, прошедшим медкомиссию в Кабуле, и афганским сиротой, вырванным из своего «домашнего» окружения-контекста. При этом тот и другой представлялись скрытыми потенциальными врагами, способными проникнуть на его родину, чтобы принести ей болезни или социальные проблемы[1011].

Эти опасения заставляли Мордасова выступать за сокращение программы для сирот — вместо этого следовало «добиваться от афганских товарищей более пристального внимания к проблемам беспризорности». В порядке компенсации он призывал расширять возможности молодежных обменов для детей номенклатуры НДПА и вождей племен. Афганские дети, в возрасте десяти лет, отправленные в СССР или зачисленные в военные части в качестве «сыновей полка», давали «больше возможности воздействия через них на массы народа» и «применения полученных знаний», чем денационализированные сироты. Как признавали советники, они, точно так же как и моджахеды, окопавшиеся в пакистанских лагерях беженцев и рекрутировавшие афганскую молодежь, были вовлечены в парадоксальную борьбу за определение надлежащего национального содержания, которое транснациональные ассамбляжи собирались насаждать среди молодежи. Какая же из диаспор была «настоящим» Афганистаном? Какой «совместно конституированный ландшафт» — тот, который простирается за Амударью, или тот, что пересекает линию Дюранда, — мог создать диаспорическое единство, которое действительно воплощало бы в себе афганскую нацию?

ГУМАНИТАРНОЕ ОБЛАКО

Какой бы наглядной ни казалась ситуация с советским пограничьем, проницательные наблюдатели видели в ней лишь физическое и военное проявление более глубокой структурной проблемы мирового порядка — той информационной стены, которую Москва воздвигла вокруг национальных государств третьего мира. В свете такой «национальной катастрофы, — писал Карл Шёнмайр из Шведского комитета по Афганистану, — можно было ожидать, что одна из специализированных программ ООН — ЮНИСЕФ, ВОЗ или ВПП (Всемирная продовольственная программа) — нарушит молчание по вопросу, касающемуся судеб миллионов людей». Но молчания никто не нарушил. «Неужели афганский ребенок не имеет никакой ценности, пока не окажется у границы и не будет зарегистрирован в Пакистане в качестве беженца?» — вопрошал Шёнмайр[1012]. Ответ был очевиден. Альянс СССР и стран третьего мира в равной мере стремился сделать достоянием общественности факты нарушения прав человека в Южной Африке или Израиле и создать непроницаемую завесу на границах стран третьего мира.

Бездействие со стороны нейтральных международных организаций, таких как ФАО, ПРООН или ВПП, побуждало «партизан»-гуманитаристов создавать собственный контрархив чрезвычайных медицинских ситуаций для оправдания своего присутствия. В итоге родилась концепция, которую впоследствии назовут «мобильным суверенитетом» или «гуманитарной геополитикой»[1013]. Ее логика проста: если бы движимые моральными стимулами активисты сумели утвердить свое право провозглашать чрезвычайную ситуацию на чужой суверенной территории и развернуть для ее решения масштабную агитационную кампанию в глобальном медиапространстве, то принцип невмешательства в суверенитет и неспешность действий, характерные для деятельности агентств ООН, ушли бы в прошлое. Эра чрезвычайности требовала немедленного реагирования. Афганистан представлял собой идеальную площадку для апробации этой новой модели: даже несмотря на то, что это национальное государство третьего мира формально оставалось под защитой административного барьера ООН, фактически и внешняя граница Афганистана, и его внутренние границы были совершенно открыты.