Гуманитарный бум

— Отец! — Лиза пыталась вмешаться.

— Выкатывайтесь! Выметайтесь! — Алексей Степанович упрямо смотрел в стену, словно глаза его никого не хотели видеть там, где еще находились Анюта и Федя.

Когда они оба вышли в коридор, Алексей Степанович сразу поугрюмел.

— Ничего, остынет и вернется, — сказал он.

— Федя не вернется, — Лиза смотрела перед собой в пол.

— Что за мрачные предчувствия?

— Не вернется, я знаю.

— Значит, не ужились. Эксперимент не удался. — Алексей Степанович исподлобья взглянул на дочь. — Главное, что ты у меня есть.

— Ты создал меня из своего ребра? — спросила она с шутливым вызовом, напоминая отцу его излюбленную шутку.

Он рассмеялся и обнял дочь.

— Ах ты, насмешница! Из ребра! Из ребра!

Друзья Алены во всем были разными. Родители Левы (они работали в международной комиссии по архитектуре) много странствовали по Востоку, и в семье Борисоглебских отношение к вещам определялось их пригодностью к походному быту, универсальностью и практичностью. Все тяжеловесное, непрактичное изгонялось вон. Борисоглебский-старший даже в Москве носил летом шорты, не обращая внимания на косые взгляды, а мать Левы не стеснялась загорать обнаженной на полупустых подмосковных пляжах. Когда Лева должен был появиться на свет, судьба забросила их в Коломбо, в тропическую жару. Условий для родов не было, и его матери пришлось рожать в Калькутте. Закаленная тяготами постоянных кочевий, она доблестно перенесла этот перелет (всего два раза вызвала стюардессу) и с надменностью патрицианки легла на стол. Мальчик родился здоровенький, хотя и весил неполных три килограмма. Борисоглебские всей семьей вернулись в Коломбо и прожили там еще пять лет. Лева запомнил влажную духоту раскаленных улиц, маленькие пропыленные такси с вынесенными наружу счетчиками, старые английские автобусы, проданные сюда за бесценок, виллы на берегу океана, грохочущую железную дорогу и огромные глыбы, сваленные вдоль берега, забравшись на которые он вместе с сингалами смотрел на закат.

Когда ему исполнилось шестнадцать лет, родители улетели в Бирму, а его отправили к бабушке в Ленинград. Бабушка была коренной петербуржанкой, всем видам чая предпочитала кофе и подчеркнуто твердо произносила «т» и «ч». Вскоре и Лева с гордостью питерского старожила уверенно повторял: Биржа, кони Клодта, Арка главного штаба. Он уже учился в девятом классе. Пользуясь тем, что родители воспитывали его лишь посредством длинных эпистол, вложенных в изящные заграничные конверты, а бабушка не успевала за ним следить, Лева не только овладевал школьной премудростью (отличник, кандидат на медаль) и часами пропадал в Эрмитаже, но и отдавал дань проказам молодости. Вокруг него сложилась компания сверстников, строптивых и необузданных, как кони Клодта. Лева дважды попадал в милицию — за хулиганство в ночном метро и скандал у подъезда театра. Его отец срочно прилетел в Москву. Выяснив, насколько был далек от добродетели его сын, он решил принимать меры, и когда ему предложили остаться в Москве. Борисоглебские согласились, хотя это было не лучшее завершение карьеры.

Леву забрали в Москву, и, став москвичом, он мог часами рассказывать о местах, где бывали Пушкин и Грибоедов, о пресненских прудах или Нескучном саде. О старой Москве он прочел массу книг, но еще больше услышал от стариков Борисоглебских, доживавших свой век на Пречистенке. Когда он провожал до аптеки бабушку и они чинно шествовали мимо Дома ученых, старушка перечисляла его бывших владельцев — Бахметьевых, Тутомлиных, Коншиных — и сам дом упрямо называла коншинским. О московской архитектуре Николай собирался написать ученый труд и для этого составил несколько альбомов с фотографиями, где были запечатлены сохранившиеся памятники старины и было сказано, что́ находится на месте снесенных — площадь, стадион или бассейн. Этот альбом он показал отцу, но тот воспринял его идею скептически, а вскоре Лева узнал, что с ведома отца снесли въездную арку и кованую ограду восемнадцатого века, мешавшие реконструкции улицы. После этого Лева ушел из дома и вот уже полгода не показывался у родителей. Он снимал мансарду на старом Арбате, в двухэтажном домишке, который выдержал с десяток капитальных ремонтов и все еще стоял в конце тихого переулка, укутанного весной тополиным пухом, а осенью пахнувшего сыростью каменных арок и кирпичных подворотен. Мансарда башенкой возвышалась над крышей, к ней вела прогнившая чердачная лесенка, а в комнате вечно протекал потолок, тенькали капля по облупленному эмалированному тазу, устрашающе дуло в щели, и единственной мебелью были железная кровать, дубовый письменный стол с шаткими подпорками вместо ножек и продавленный венский стул. На стене висели посмертная маска Бетховена, цепочка от унитаза и снятая с трансформаторной будки табличка «Не влезай — убьет!». В ящике стола хранилось спортивное оружие, а на подоконниках размещалась любимая коллекция старинной бронзы и стекла, в которой имелось даже «пламенеющее» стекло Тиффани и несколько парфюмерных флаконов Лялика, сделанных для фирмы Коти́.