Гуманитарный бум

Мика Степанов был самым тихим из всех смутьянов, В отличие от Левы Борисоглебского, он не коллекционировал бронзу, и жизнь его складывалась буднично. Мать работала уборщицей в метро, а жили они в девятиэтажной блочной коробке, неподалеку от метро «Динамо». Рядом был стадион и аэровокзал, поэтому в метро чаще всего встречались приезжие с чемоданами и болельщики футбола. Многих болельщиков Мика узнавал в лицо, привыкнув к ним так же, как к скамейкам Тимирязевского парка и глухим заборам Боткинской больницы, куда они мальчишками лазали за пузырьками, пустыми ампулами и коробками из-под лекарств. Все было привычным и дома: газовая колонка над ванной, банки с помидорами на балконе и нашатырный запах химического завода, на котором работал отец. Вечерами у них вечно гудела стиральная машина (мать даже простыни не отдавала в прачечную), и дни сливались в бесконечный однообразный день. Отец часто приходил навеселе, ловил шапчонкой крючок вешалки, ругался и топал ногами, а сестренки прятались от него по углам. Все это должно было ожесточить Мику, сделать из него злого волчонка, постоянно готового кусаться и царапаться, но этого не случилось. Загулявшего родителя он сам раздевал, стаскивал с него ботинки, укладывал в кровать. Многим казалось неестественным поведение Мики, и они с недоверием наблюдали за тем, как он целыми днями возится с сестренками, помогает матери стирать и выкручивать белье, а иногда убирает за нее в метро. Для него же это было совершенно естественно, и лишь временами его охватывало такое отчаянье, злость и обида, что даже отец не решался к нему подступиться. Мика кричал на весь дом, что ненавидит отца, что отец погубил их семью, что он измучил мать и детей. Мика пинал ногами его вещи и набрасывался на отца с кулаками. Тихий Мика все же оставался смутьяном, и когда в нем пробуждалась необузданная строптивость, справиться с ним было трудно.

Изгнанный с дачи Алексея Степановича, Мика не захотел остаться с Левой и долго бродил один по лесу, пока не наткнулся на Алену.

— А, храбрый заяц! — сказала она с неестественной веселостью, поспешно вытирая слезы. — А я думаю, кто это ломится сквозь кусты! Переживаешь?

— Глупо все получилось, — неохотно ответил Мика. — Мне теперь крышка. Борщ не простит.

Только что говорившая с Микой оживленным и веселым тоном, Алена вдруг замолчала и тупо уставилась в ствол Дуба.

— Что с тобой? — Мика с опаской коснулся ее локтя. — Ты слышишь?

— Я слышу, слышу, — сказала она, продолжая смотреть в ту же точку.

— Что ты там увидела?

— Я?! Я вдруг почувствовала, а что, если… и это показалось так реально…

Алена зябко поежилась, обхватив себя за локти.

— Ты о чем? Колпакова, ты случайно не офонарела?!

— Я теоретически, ты не бойся.

— Ты хотя бы записку оставь: «Прошу никого не винить» — и прочее. А то ведь по судам затаскают.

— Нет, я другое напишу. Пусть и они помучаются. — Алена прислонилась лицом к стволу дуба.

— Это ты о ком? О Машкове?

Алена глухо застонала, кусая зубами кору и выплевывая ее.

— Пойдем, — сказал Мика и потянул ее за рукав.

Алена с бешеной силой выдернула руку:

— Отцепись!

— Дуреха, я отведу тебя.

Мика попытался отлепить ее от дерева, но Алена оттолкнула его так, что он упал на землю.

— Тебе нельзя одной, говорю же! — Мика потер ушибленную коленку.

Алена еще сильнее прижалась к дубу.

— Уйди, Степанов. Ради бога уйди. Иначе я за себя не отвечаю.

— Как хочешь, — Мика заковылял прочь, припадая на ушибленную ногу.

Когда Мика исчез, Аленой вдруг овладела решимость действовать, и она не разбирая дороги пошла по лесу. Она торопилась, почти бежала. Ей казалось, что она словно опаздывает куда-то, и Алена нетерпеливо подстегивала себя: «Скорей! Скорей!» Вокруг приторно и остро запахло ландышами, и она с удивлением узнала поляну, где они гуляли с Никитой. Ей стало не по себе. Алена поняла, что должна была идти не сюда, не на эту страшную теперь поляну, а повернуть обратно, к дому. «Зачем?» — спросила она себя и с облегчением произнесла то, что на секунду выскользнуло из памяти: «Ах, да! Ариадна Остаповна возит с собой снотворное. Она плохо спит на новом месте».

На даче готовились обедать. Алена плюхнулась на стул и стала разглядывать свое искаженное отражение в самоваре. Собственное уродство (как в комнате смеха) ужаснуло ее, и она нарочно заставляла себя верить, что она и в самом деле такая — с расплющенным носом и вывороченными губами. Алена подперла кулаком щеку и, постукивая ложкой по столу, произнесла в такт: «Терпи… Терпи…»

— Алешик, не стучи ложкой, — сказала мать, озабоченная тем, как получше усадить и накормить гостей. — Пододвинь Ариадне Остаповне тарелку… Так… А суп-то я не налила.

— Сейчас я налью, — с готовностью откликнулась Алена, и ее испугало, как бы эта чрезмерная предупредительность не показалась неестественной тем, кто видел ее лицо.

— Фрося у нас скучает. Почему ты ее никуда не берешь? — спросила мать все тем же недовольным голосом.

— Я еще не успела. Фрося же недавно приехала, — непринужденно ответила Алена.

— Ты носишься с друзьями, а Фрося остается одна. Так не годится.