Hassliebe

На втором этаже было несколько дверей, но Ида точно знала, куда ей нужно идти – одна из них была открыта. Девушка нерешительно остановилась на пороге перед приоткрытой дверью, боясь зайти внутрь без разрешения. Пока у нее было хоть немного времени, она спешно поправляла вылезшие из-под косынки волосы и примявшееся платье – смогла выменять на сигареты и помаду у одной из заключенных. Она сама не знала, зачем это сделала, зачем выменяла себе это платье, на что она вообще надеялась и о чем думала в тот момент… Что увидят ее, в этом простеньком платье в мелкий цветочек, и сжалятся? Как бы не так… Никого не волнует, что там под рябчиком, и что находится на душе за номером.

Скоро ее присутствие заметили и разрешили войти. Быстро скинув верх своей полосатой формы на услужливо стоящую возле двери тумбу, Ида сделала шаг внутрь кабинета и уже тогда с опаской подумала, что знает обладателя этого голоса, но решила, что ей просто показалось, ведь совпадений, тем более здесь, в концлагере, не бывает. Но увидев фигуру человека в серой форме у окна, она судорожно выдохнула и вцепилась пальцами в дверной косяк, надеясь не рухнуть на пол. Она не хотела верить своим глазам; во рту пересохло.

Человек обернулся и, увидев перед собой испуганную девушку, хищно улыбнулся. Генрих сразу узнал ее на том складе. Узнал похудевшую, измученную и в этом дурацком выцвевшем платке. Почему-то фон Оберштейн не был удивлен их встрече – он был уверен, что рано или поздно они снова встретятся. Он ждал ее появления в Бухенвальде, где он был адъютантом коменданта Коха, но так и не дождался; теперь же она стоит перед ним здесь, в Майданеке, куда его перевели почти три месяца назад в качестве лагерфюрера. Это был момент его личного торжества.

– Как порой непредсказуема бывает судьба, – тихо проговорил Генрих, усаживаясь за свой стол. – Ты веришь в судьбу, Ида?

– Вы еще обращаетесь ко мне так официально, – пробормотала она, все также держась пальцами за дверной косяк.

– Я могу обращаться с тобой, как захочу, номер девять-один-ноль-семь-семь, – уже чуть повысив голос, произнес он. Смягчившись, добавил: – Но в память о нашей дружбе… Так уж и быть, буду называть тебя по имени.

Ида закрыла глаза, судорожно вздохнула. Она готова была на что угодно – отправиться в газовую камеру или на расстрел, – лишь бы не стоять сейчас перед этим человеком в его кабинете.

– Ну что же ты, Ида, – он водрузил на стол массивную пепельницу с эмблемой СС и потянулся за сигаретами, – присаживайся.

Девушка понимала, что она не может отказаться – это было не разрешение, не предложение, а самый настоящий приказ. Поэтому она должна подчиниться, хочет она того или нет.

– Видишь, – Генрих довольно ухмыльнулся, – как я великодушен.

Сидя перед ним, Ида не могла спокойно смотреть на него – воспоминания о прошлом наваливались на нее тяжелым грузом, да и один вид его довольной морды, лоснящейся от удовольствия, вызывал приступ тошноты. Смотреть мимо него тоже не получалось – прямо над его столом висел портрет Гитлера, который, казалось, своим взглядом мог достать ее где угодно. Приходилось смотреть на свои руки, сложенные на коленях и нервно теребящие подол платья.

От запаха его сигарет, который смешивался с проникающим сюда запахом из крематория, Иду затошнило еще сильнее. Она боялась, что просто не выдержит этой пытки и потеряет сознание.

– Посмотри на себя, – произнес мужчина, выдыхая клубы сигаретного дыма, – посмотри, на что ты стала похожа… Ты теперь просто номер на полосатой робе. А кем ты была…

– Кем мы все были, – чуть охрипшим голосом тихо проговорила девушка. – Мы все изменились.

Услышав ее слова, он не сдержал ухмылки. Это был не номер, это все еще была та самая Ида, с которой он познакомился в одном из ресторанов Кракова в тридцать девятом году.

– А внутри ты все та же, – он довольно ухмыльнулся. – Все продолжаешь давать всему бессмысленный отпор.

– Пока продолжаешь бороться, есть еще хоть надежда на…

– На что? – прервал Генрих ее. – На что, Ида? Перестань себя обманывать. Это конец… Не проще ли наконец подчиниться? Разве так не проще?

– Легко так рассуждать будучи свободным.

– Свобода есть величайшая ложь, – Генрих встал из-за стола и отошел к окну. – Стоит вам это принять – и ваши сердца познают мир.

Генрих удивлялся, откуда в ней осталось столько сил на бессмысленную борьбу. Вчера вечером он поднял бумаги, чтобы выяснить, как долго она здесь находится. Четыре месяца, рекордный срок для заключенной. Сначала на уборке барака, позже – перевод на склад. Он не понимал, как она сумела выжить здесь, как продержалась целых четыре месяца, ведь заключенных редко оставляли в живых надолго и не важно, насколько хорошо ты выполняешь свою работу или послушно себя ведешь.

– И что теперь? – спустя пару минут прошептала девушка. Мужчина обернулся и потянулся к пепельнице, чтобы затушить сигарету. – Что теперь будет со мной?

– А ты как думаешь? – Генрих навис над ней и начал глядеть на нее сверху вниз.

– Я уже ни о чем не думаю, – безэмоциональным тоном ответила она. И это было правдой.