Hassliebe

Он резким движением сорвал косынку с головы девушки, и копна медных кудрей рассыпалась по ее плечам. Ида вздрогнула, тихо ахнув, но продолжала упорно смотреть в пол.

Генриху нравилась эта ее покорность, которая проявлялась в ней временами. Это было что-то нереальное. Он чувствовал, как в такие моменты начинало покалывать в пальцах от удовольствия, как низ живота скручивало какой-то мазохистски приятной судорогой, а по телу шли мурашки. Это были ни с чем не сравнимые ощущения.

– Посмотри на меня, – он грубо схватил ее за подбородок пальцами и повернул голову к себе, но Ида упорно продолжала отводить взгляд. – Посмотри же! Это приказ.

Наконец Ида взглянула на него своими темными карими глазами, чуть помутневшими от горевшей в них ненависти. Генрих готов был поклясться, что в этот момент у него что-то перевернулось внутри.

Уже обеими руками он обхватил ее лицо и заставил рывком подняться, потянув на себя. Не думая о запрете на связь с еврейками, не думая сейчас вообще ни о чем, фон Оберштейн притянул ее к себе и стал целовать. Властно, жадно, грубо. Смог остановиться лишь тогда, когда почувствовал на губах соленый привкус слез. Отстранившись, увидел, что Ида тихо плакала, закрыв глаза.

– Убейте меня, – прошептала девушка охрипшим голосом. – Прошу.

Это была капитуляция с ее стороны. Она сдалась и надеялась, что на этом ее мучения закончатся. Она подчиняется, она принимает его победу. Вот только Генриху это совершенно не нравится. Это слишком просто для него, это слишком простая победа для нее, а он не намерен так легко сдаваться.

– Нет, – говорит он, чувствуя, как внутри него закипает ненависть. Отнимает руки от ее лица и делает шаг назад. – Даже и не мечтай.

– Прошу, – повторила она, опускаясь на колени. Лицо ее блестело от слез. – Я не выдержу больше… Прошу…

– Нет, – процедил он сквозь зубы, – это было бы слишком легко для тебя. Я хочу, чтобы ты жила, чтобы мучилась и страдала. Хочу, чтобы тебе было больно жить, дышать, мечтать. Я хочу, чтобы ты была сломлена, окончательно. Поэтому, – он отошел к окну, пытаясь усмирить в себе желание сейчас избить ее, – убирайся прочь.

Ида не помнила, как она покинула кабинет фон Оберштейна под всевидящим взглядом висевшего на стене фюрера, не помнила, как оказалась в бараке на своих нарах, как лежала, свернувшись на жестком матрасе и прижав к себе скомканную полосатую робу, и плакала всю ночь.

Генрих тоже не спал всю ночь, так и стоял у окна в кабинете, нервно выкуривая сигарету за сигаретой, которые он держал в окровавленных руках – все-таки не смог удержать в себе злость и избил до полусмерти какую-то первую попавшуюся ему на пути еврейку.

Они оба понимали, что это начало конца для них обоих.

[1] Шухауз – (нем. Schutzhaus) комендатура, блок (здание) охраны.

[2] Аппель – (нем. Appell) перекличка.

Глава VIII

Натянув края кофты пониже, чтобы согреть озябшие руки, Ида стояла в толпе у барака, пока производился вечерний аппель – пересчитывали всех по блокам. Она знала, что это надолго – только начали, да и сегодня у начальства был праздник, поэтому многих позабирали из бараков себе на потеху. Так что оставалось только стоять на морозе и молиться о том, чтобы не замерзнуть прямо здесь, пока всех пересчитывали по номерам.

Желание Генриха сбылось – она страдала. Она не могла без боли жить, дышать, мечтать и даже просто думать. И теперь она уже не знала, что хуже: отправиться со всеми в газовую камеру или продолжать влачить свое бессмысленное существование?

Прошел месяц с их разговора. За этот месяц Ида видела фон Оберштейна лишь однажды – он шел с каким-то эсэсовцем в сторону ворот, которые вели куда-то далеко за пределы лагеря. Мужчина тоже ее заметил – он шел в метре от нее, их разделяла лишь преграда из колючей проволоки под напряжением, – но, поглядев на девушку пару секунд, просто отвернулся, никак не изменившись в эмоциях; разве что на его губах заиграла еле заметная ухмылка.

На самом деле Генрих следил за ней почти каждый день. Из окон своего кабинета, своего дома, наведываясь иногда на склад или же «случайно» проходя рядом с ее бараками. Просто Ида этого не замечала. А он следил за ней, следил за тем, чтобы ей было чертовски плохо. Он создал все условия, чтобы номер «91077» не попал в «душевую», но продолжал жить в страданиях. Генрих знал, что рано или поздно она сломается, и, создав все условия для этого, лишь с нетерпением ждал этого момента.

Но прошел месяц с их официальной встречи, а Ида продолжала свою никчемную жизнь, путешествуя каждый день из барака на склад вещей и обратно, продолжая существовать рядом с остальными евреями. Генриху казалось, что она готова пойти на смерть, только бы не сдаться ему, изводя его этим. И сам Генрих не знал, что ему с этим делать, но решение пришло ему в голову, когда сегодня вечером он услышал, как в кухне служанка загремела посудой, нечаянно разбив несколько тарелок.