He как у людей

Милли берет туфельку, переворачивает ее вверх подошвой и видит штампик: «0–3 мес.». Морин была красивым ребенком — все так говорили, но, конечно, чаще всех и с особой гордостью это говорил Питер. Они с Питером и Кевином выходили погулять у бухты после чая, Милли толкала перед собой коляску — здоровенную металлическую штуковину с огромными, словно у королевской кареты, колесами, — и Кевин по-хозяйски клал на нее свою ручонку. Малышка всегда лежала спокойно во время этих прогулок, но больше всего ей нравилось у мамы на руках. О, гнев этого Крошечного существа, если только Милли не брала ее на руки, был сокрушительным! Сокрушительным и диким как у плохого актера, который ни в чем не знает меры и всегда переигрывает, не разбирая, требует ли сцена драматического накала или тонкой психологической игры. Их с Питером это смешило, и они называли ее «Маленькая мисс». Они только о ней и говорили. А потом не говорили о ней никогда.

Тем зимним утром Милли, как всегда, согрела молоко на плите и, подойдя к кроватке, даже не успев прикоснуться к малышке, почувствовала пышущий от нее жар. Морин вся горела. Милли закричала, позвала Питера и взяла дочь на руки: ее ручки и ножки безжизненно обвисли, но хуже всего были глаза, этот отсутствующий взгляд в никуда. У Милли возникла нелепая мысль распеленать Морин, чтобы она остыла, но это, конечно, не помогло. Через два дня ее крошка испустила в больнице свой последний болезненный вздох, больше похожий на предсмертный хрип.

После этого мысли Милли ходили по одному бесконечному мучительному кругу. А если бы она подошла к кроватке сразу, без бутылочки, а если бы они приехали в больницу чуть раньше, а если бы Питер ехал побыстрее, а если бы Милли кормила малышку грудью? И другие, еще более болезненные вопросы: чувствовала ли Морин, что ее любят, или покинула этот мир, так и не узнав об этом? Теперь, держа в руках туфельку, Милли пытается представить: что было надето на этих чудных кругленьких ножках, неправдоподобно нежных, словно два гладких обмылочка, когда Морин зарыли в землю? Теперь уже никогда не узнать. Она не могла на это смотреть, не могла.

Машина, которую она только что услышала, уже сворачивает на Глен-Граунд. Милли выпускает туфельку из рук и смотрит, как грязная ленточка снова оплетается вокруг ветки. Нет, это не полиция — это серый «Моррис Майнор», такой же, на каком Питер ездил когда-то. Может быть, это знак? Милли выходит на тротуар и машет рукой.

Машина тут же резко тормозит, словно только ее и ждала, водитель в полумраке тянется к пассажирской дверце, открывает ее и распахивает одним движением, как будто боится, что Милли убежит.

— Знаете, не стоило бы вам путешествовать автостопом.

Она всматривается в лицо водителя — это мужчина за шестьдесят, глаза у него все в красных прожилках — не то от усталости, не то от пьянства. Он похлопывает рукой по пассажирскому сиденью.

— Шучу, шучу. Садитесь, конечно, не стойте на холоде.

Глаза у него как-то странно бегают с приборной панели на пассажирское сиденье и обратно — эта манера кажется Милли подозрительной, и она медлит.

— Мало ли темных личностей по улицам шатается. Но со мной вы в безопасности. С большой буквы «Б». Куда едем?

Милли взвешивает все за (дорога пустая, до Маргита можно добраться минут за двенадцать) и против (похититель, извращенец, серийный убийца?).

— В Дун-Лаэр.

38

Пока еще не раздался вой сирены «скорой помощи» и этот день для Эйдин не изменился чудовищно и непоправимо, разговоры в северо-восточном углу хоккейного поля, где курильщицы неизменно собираются по утрам на переменах, идут в основном о приближающихся пробных экзаменах. Шестиклассницы, которым скоро предстоит сдавать настоящие, коллективно писаются от страха. За эти пятнадцать минут свободы некоторые из них успевают высосать по три сигареты, нервно прикуривая одну за другой, и, кажется, не без удовольствия жалуются на головоломные задания: сочинения о коварстве Яго, о рыбных промыслах в Скандинавии, о пятидесяти спряжениях глаголов в plu perfect. Эйдин, Бриджид и другие пятиклассницы с почтительным и сочувствующим видом толпятся вокруг старших, сопереживают их горестям и тревогам и восхищаются их крутостью. О себе они не беспокоятся: у них есть еще роскошный запас времени. В шестнадцать лет год кажется огромным сроком. Впереди весна и лето — кофе, танцы, магазины, пиво, мальчики, путешествия. Море возможностей.