И Бог ночует между строк. Вячеслав Всеволодович Иванов в фильме Елены Якович

В университет я поступил в 1946-м. Самое мрачное время! Я присутствовал при страшных злодействах — изгнание евреев из университета и так далее. И странная вещь: с другой стороны, это безумие последних лет Сталина на моей судьбе сказалось самым оптимистическим образом. Вопреки моим ожиданиям. Потому что меня распределили куда-то ужасно: на радио, чтобы я работал в иностранном вещании… Это какая-то полная чушь, и все говорили, что ничего хорошего там со мной не может быть. Вдруг Сталин заинтересовался языкознанием, и мой замечательный профессор, у которого я учился санскриту и сравнительной грамматике… Много лет потом это оставалось моей специальностью, и здесь, в Лос-Анджелесе, я тоже преподавал сравнительную грамматику индоевропейских языков. Это специальность моего учителя, профессора Михаила Николаевича Петерсона. Его бог знает в чем обвиняли, но он продолжал преподавать. Хотя я хорошо помню: рано утром вынимаю газету «Культура и жизнь» и вижу там статью, где, между прочим, его называют фашистом. Просто потому, что он цитировал какого-то немецкого ученого, печатавшегося в Германии в те годы. И вот — «фашист». Я потом иду на урок и думаю: что он нам скажет, как себя будет вести? Вошел обычной своей молодцеватой походкой… Он занимался физкультурой и всегда говорил, что нужно быть в форме. Вошел в прекрасной этой своей форме, стал читать санскритский текст. Ну совсем как ни в чем не бывало! И вся наша эта специальность состоялась потому, что он, по-моему, не спрашивая ни у кого, вешал от руки написанные объявления: «Желающие заниматься санскритом собираются такого-то числа в такой-то комнате у профессора Петерсона». Он был уважаемый и довольно старый уже профессор. И оказалось, что, поскольку Сталин заинтересовался языкознанием, все разрешено, и Петерсон потребовал, чтобы троих, кто у него учились санскриту, прикрепили к нему как аспирантов. Ну а потом, когда он заболел, я стал за него читать курсы. Так что совершенно случайным образом причуды вождя сказались на моей жизни.

Языкознание из-за вмешательства Сталина вдруг стало единственной гуманитарной наукой, где все разрешено, никто просто не будет проверять, есть у вас там марксизм или нет. Ну, ссылка на Сталина полагалась, а дальше можете писать что хотите, занимайтесь чем угодно и можете любых западных авторов использовать и так далее. И ездить за границу, как мне тогда разрешили. Ну, один раз. После смерти Сталина.

Поскольку я был такой ставший известным молодой ученый, меня всячески выдвигал главный человек в языкознании — академик Виктор Владимирович Виноградов, который сам три раза отсидел и все на свете испытал. Вообще почти гениальный ученый, но как человек себя потом очень плохо показавший. И политически тоже. То есть вполне им продавшийся.

Представьте, этот Виноградов был совершенно не у дел, его шельмовали в газетах в тот момент, когда Сталин вмешался в языкознание. И дальше — Виноградов мне рассказывал — его вызвали в ЦК и велели идти к Маленкову. Беспартийный профессор, сугубо беспартийный. А Маленков его принял очень любезно, расспрашивал, чем он занимается… И потом сказал, что есть вот такая идея — ему поручить языкознание. Значит, он будет академик, директор Института языкознания, секретарь Отделения литературы и языка АН СССР, главный редактор журнала «Вопросы языкознания», где он меня назначил заместителем. Как я говорил, тогда ведь на одного человека сыпались все эти обязательные звания. Идея заключалась в том, чтобы в каждой области был один проверенный человек. Виноградов был антисоветчик, остроумный, не скрывающий, что он любит рассказывать анекдоты против власти, — но это им было совершенно все равно. Им не важно, что этот человек думает. Важно, что он исполняет их задачи, а они за это на него вешают все эти титулы. Вот это была ситуация, которая делала общение людей более или менее сносным, потому что с тем же Виноградовым я мог разговаривать как со своим человеком. Я знал, что он меня не выдаст, не предаст. Но в плохих случаях таки предавал. Не меня, но в принципе.

Благодаря Виноградову я попал в верхи, управлявшие важной гуманитарной наукой. Поэтому меня без партийного поручительства — то есть без одного, можно сказать, ключевого документа — в 1957 году отправили на Международный конгресс лингвистов в Осло, куда съехались самые крупные ученые со всего мира. В общем, начало было шумное. Потом с таким же шумом меня изгнали из университета.

* * *

В 1956 году я познакомился с Романом Якобсоном. Якобсон был очень близкий человек Лиле Юрьевне Брик. От него знаю. Более или менее одна еврейская буржуазная среда очень интеллигентной Москвы перед революцией. Они там много своих денег зарабатывали, но при этом интересовались современными направлениями в искусстве. И Якобсон у Бриков появился как молодой последователь и друг Маяковского. Он переводил «Облако в штанах» на французский язык. Пастернак мне говорил, что он помнит его в этой роли. Ну и потом, такой свой человек в доме.