И будут люди

— А если вам, Василь, неудобно… так вы поезжайте куда-нибудь на день. В район или еще куда-то… А мы тут без вас все провернем. Вставим ей кольцо в губу, чтобы не рыла своим носом против Советской власти!..

— Слышишь, Марта?

— А идите вы ко всем чертям! — отвечает Марта тем, кто уговаривает ее. — Пускай своим женам вставляют! Отстаньте от меня, не приставайте ко мне, я как-нибудь сама справлюсь со своей судьбой!

— Смелая вы, Марта, женщина! — покачивал головой Оксен. — Не боитесь этих бесноватых!

— Пхи! Чего их бояться? Мне и сам черт теперь не страшен!

У Оксена душа уходила в пятки, когда она вспоминала о нечистом. «Прости ей, господи, она сама не ведает, что болтает!»

— Смотрите, Марта, чтобы они вам чего-нибудь худого не содеяли! — предостерегал он молодицу.

Про себя тайком думал: «А и в самом деле, чего ей бояться? Беднячка ведь. Муж погиб на войне… Что они ей сделают? Да ничего!..» И, повеселевший, благодарил бога за то, что послал им такую помощницу.

И можно было бы жить Оксену, не ропща на бога. Обрабатывать свою ниву, заниматься хозяйством, помогать Марте (мы — вам, вы — нам), а в воскресенье, после тяжелого труда, ездить в церковь, чтобы, вернувшись после богослужения, отдыхать у домашнего очага.

Женился бы Иван, а потом и Алешка, привели бы в дом работящих невесток, и, гляди, через год-два, перевалившись через высокий порог, выкатились бы во двор маленькие Ивасюты, все, как на подбор, в деда-прадеда, жадные к работе, цепко хватающиеся за жизнь.

Можно бы…

Только снова на чистом горизонте мрачными тучами собирались тревожные слухи и холодные, страшные тени подкрадывались через поля, со всех сторон окружая хутор.

Еще в начале лета каждый вечер вспыхивали сухие молнии. Не было ни туч, ни грома, а они вспыхивали у самой земли, беззвучные и зловещие. Замер в напряженной тишине хутор, а деревья, освещаемые этими вспышками, казались черными, словно обуглившимися.

Оксен выходил во двор и со страхом смотрел на происходящее: отродясь не видал такого! Испуганно крестился, молил бога заступиться и смилостивиться, а на горизонте все вспыхивало и вспыхивало, словно кто-то злой, упорный решил поджечь небо и все высекал огонь из гигантского кремня.

Утихли молнии — петухом закричала курица. Взлетела среди бела дня на плетень, захлопала крыльями, вытянула в сторону хаты шею, выкатив от напряжения бессмысленные глаза, таким дьявольским «кукареку» прокричала Оксену в ухо, что у него тотчас подкосились ноги, похолодела душа. Ловили эту курицу все вместе; теряя перья, отчаянно кудахча, металась она по широкому подворью, а за нею трое Ивасют. Наконец удалось загнать ее в глухой угол между кладовой и хлевом, накрыть пиджаком.

Иван схватил ее за голову, хотел оторвать, но Оксен не позволил: еще от матери слышал, что надо делать, чтобы прогнать беду, которую накликала эта вражья тварь.

Весь день пролежала связанная курица в кладовой под решетом, а перед вечером пришла бабка Горпина, приглашенная Мартой, вся в черном, глаза острые, рот узелком. Оксен увивался возле нее, не зная, куда ее усадить, чем угостить, но она отстранила его своей сухой рукой: не надо, не время! Стала посреди хаты, лицом к иконам, перекрестилась, широко осеняя свою грудь, низко поклонилась и сказала:

— Внесите курицу.

Курица ошалело билась в руках Ивана, хрипло вскрикивала, широко открывая клюв. Бабка Горпина взяла ее из рук Ивана, зачем-то подула в клюв, потом в перья. И птица тотчас утихла, только мигала красными, налитыми кровью глазами.

— Принесите топор!

Принесли топор. Тогда она охватила курицу за голову и лапы, растянула ее изо всех сил. Курица сдавленно крикнула, замахала крыльями, но старуха не обращала на это внимания: она измеряла ею расстояние от полки с посудой до икон, что-то тихо приговаривая.

Дошла до стены, хохлатка вся еще не умещалась — упиралась лапами. Тогда старуха отмерила ногтем, сколько было лишнего, приказала Оксену:

— Рубите!

Оксен ударил топором так, словно не курица, а беда лежала, распластавшись на скамье. Обезноженная птица дико крикнула, забилась, раздирая клюв, а старуха сказала:

— А теперь заройте на леваде, за огородом. Да поглубже закапывайте, чтобы не выбралась оттуда беда!

Иван выкопал такую яму, что сам с трудом из нее выкарабкался, бросил несчастную курицу на дно, швырнул туда отрубленные ноги, засыпал, еще и сапогами утоптал: пусть теперь попробует выбраться!

Но, видимо, не вся беда была закопана в этой яме: вдруг накануне жатвы треснула матица. Оксен проснулся посреди ночи: казалось, что где-то поблизости выстрелили из ружья. Полежал, прислушался — везде было тихо, даже пес не лаял, и Оксен, подумав, что это почудилось ему во сне, снова уснул.

Первым Алеша заметил беду:

— Тато, у нас матица треснула!

Обмерший Оксен рысцой побежал в хату. Глубокая, извилистая трещина протянулась из конца в конец матицы.

— И-и-и ты господи! — схватился за голову Оксен.

В тот день уже ничего не делали.