И будут люди

— Куда же нам, Оксен, деваться, у кого защиты просить, ежели уже и богу нет тут места? И его уже комсомольцы хватают за бороду и тащат с неба. Вот на эту пасху… Вы не были, Оксен, в нашей церкви?.. Вот и хорошо, что не были… Подогнали к самой церкви свой трактор, почти к паперти, так что ни войти, ни выйти, да и давай тарахтеть до самого утра. Так я спрашиваю вас, что это уж было за богослужение?..

— Боже, боже! — ужасается Оксен. — И не накажет их господь бог!

— Накажет, дождетесь!.. Что-то господь бог на старости лет словно впал в детство, слуг своих верных карает!

— Не богохульствуйте, Евсей! — сурово предостерег Оксен. — Откуда нам, неразумным, знать, что у бога на душе? Вспомните Содом и Гоморру: бог сколько терпел, пока наказал нечестивцев?

— Бог-то может терпеть, но нам уже невмоготу, — возразил Евсей. — Вон конь какой уже толстокожий, но и того надо бить и меру знать… Нет, Оксен, вы как хотите, но я уже по горло сыт всем этим! — Провел он по шее ладонью.

— И что же вы, Евсей, решили?

— Решил уехать на Херсонщину. Прочитал я в газетах, что там кулаками считают тех, у кого больше пятидесяти десятин земли. А у меня было всего сорок три. Вот и выйду я там из кулацкого сословия…

— У вас там есть знакомые или родственники?

— Какие там знакомые! — махнул рукой Евсей. — Если бы у меня там были знакомые, тотчас бы отправился туда со всей семьей. А так сначала поеду один, разузнаю, что и к чему, может, сразу и пристроюсь да и перетащу своих потихоньку… Может, и вы поедете со мной, Оксен? Вдвоем оно как-то веселее…

— Зачем же мне туда ехать, если я и там кулаком буду? — грустно отвечает Оксен.

— Да кто там будет спрашивать! Рассказывал мне один человек, что там и сейчас необрабатываемой земли море! Зарастает бурьяном, скучает по землепашцу. Вы думаете, очень будут доискиваться, кто вы и что вы? Лишь бы согласились обрабатывать эту землю… Да они рады будут вам! Их тоже по головке не гладят, что земля, как яловая корова, зря гуляет!

«Да и не спрашивали бы», — соглашается с гостем Оксен. И на миг перед ним возникает соблазнительная картина. Он уже на Херсонщине, и никто о нем ничего не знает. Пашет с сыновьями свое поле, забыв, что такое страх, бессонные, полные тревожного беспокойства, горьких раздумий ночи… Но видение, вспыхнув на миг, тотчас исчезает: Оксен всем сердцем чувствует, что никогда не решится оставить свой хутор. Даже если допустит господь и придут его выгонять, то и тогда не смогут выкорчевать всего Оксена: не год и не два будут стонать по нем постройки и деревья, как и он будет истекать кровью, тоскуя по ним.

— Нет, Евсей, я не поеду.

— Надеетесь, что все обойдется? Нет, не надейтесь! Раз уж начали — не остановятся, пока не доведут свое дело до конца. Поверьте мне, Оксен. Вспомните мои слова, но будет поздно…

— Что же, коли на то воля божья… — покорно вздыхает Оксен. — Все мы под ним ходим, как он рассудит, так оно и будет.

— Так-то так. Только и бог не поможет, если сам оплошаешь…

— Давайте уже ложиться спать, — оборвал Оксен неприятный разговор. — Вам же, наверно, рано вставать, путь ведь не близкий…

Гость сразу же уснул, высвистывал носом, словно играл на глиняном петушке. Оксен же долго не мог уснуть. Лежал неподвижно, скованный свинцовой безысходностью. И так беда, и так горе, куда ни кинь — всюду клин. Заклинили его последние события — не выкрутиться, не освободиться, разве только оставить в расщелине руки и голову. И не знает Оксен, что ждет его завтра, с какой стороны надо остерегаться новой напасти.

На полях созревают хлеба, но не радуют они его сердце.

Ходил в поле, разминал колосья, катал на ладони тяжелые золотистые зерна, спрашивал, куда они потекут из-под молотилки — в собственные закрома или в подставленную рабоче-крестьянскую пригоршню, такую глубокую и широкую, что, сколько ни сыпь в нее, все равно не наполнишь до краев!

Плодятся в кошарах, в хлевах овцы и свиньи — кому они достанутся? На них тоже наложена длинная лапа — уже ни продай, ни зарежь, не получив разрешения сельсовета. Ганжа ночи не спит — все заботится о пролетарской глотке! А то, что у тебя, Оксен, тоже есть рот и он тоже требует еды, Ганжу не волнует.

Евсей уехал, безысходность осталась.

И треснувшая матица в хате.

В это лето Ивасюты убирали урожай без особой радости: их обложили таким налогом, что, если выполнишь, вряд ли что и на посев останется.

— Да что же вы, люди добрые, делаете? — горевал в сельсовете Оксен. — Это вы совсем разорить меня хотите.

Вот тогда-то и пожалел Оксен, что не послушался Евсея и не уехал с ним на Херсонщину. Вышел из сельсовета, пошатываясь, как пьяный, ударил в сердцах картузом по утоптанной земле.

— Поднимите, дядька, картуз, пригодится! — бросил кто-то за спиной.

Даже не оглянулся.

Два дня сидел в хате, не выходя во двор. Уже Иван говорил, что пора косить, а то перестоит зерно, и Марта подходила, ласково спрашивала, что готовить косарям.

— Отстаньте от меня, пускай уж те косят!