И будут люди

Только на третий день после посещения сельсовета отошел немного — в обед вынес бабку, сел клепать косу. Пела, вызванивала сталь, и когда-то это была самая сладчайшая музыка для Оксена: под эти звуки он родился, рос и с ними собирался в могилу сойти, когда придет его час. Но теперь даже она не приносила утешения. «Все заберут!.. Все! Все! Все!..» — злорадно звенела коса. И Оксен не выдержал, бросил молоток, сказал Ивану:

— Доклепай уж, сынок, ты.

Пошел в конюшню подсыпать кобыле овса. И когда Мушка, узнав хозяина, ласково дохнула ему в лицо, доверчиво положив ему на плечо тяжелую голову, большими влажными глазами преданно посмотрела в самую душу, Оксен заплакал. И эти тяжелые слезы не принесли ему облегчения: капали жгучие на щеки, серной накипью оседали на сердце. Чесал кобылу за ухом, водил ладонью по теплой, бархатной коже, и Мушка, моргая глазом, благодарно вздыхала, осторожно переступала с ноги на ногу, так осторожно и тихо, что хозяин и не замечал этого.

«Что же, — сказал сам себе спустя некоторое время Оксен, — видно, так угодно богу. Хотя я и не знаю, чем так тяжко согрешил перед ним… Только побыли в дураках, хватит!»

Хлеба всего он сдавать не будет, как бы ни бесился Ганжа. Отвезет столько, сколько и в прошлом году, а остальное спрячет.

Марта нисколько не удивилась, когда Оксен осторожно намекнул ей об этом.

— Да, господи, везите, хоть и тысячу пудов!

— Тысячу не тысячу, а пудиков сто, если не возражаете, пусть перезимует в вашем амбаре. Только, Марта, смотрите — никому ни звука, а то вам и мне достанется, в тюрьму посадят!..

— Да что я, себе враг! — обиделась Марта. — Только вы, Оксен, привезите так, чтобы никто не видел. Ведь знаете, какие люди, в ложке воды готовы утопить человека!

Тут уж Оксена учить не надо: сам знает, на что идет. Так вы, Марта, будьте спокойны, он, Оксен, еще никого не подводил!

Дождались темной облачной ночи, нагрузили на подводу шестипудовые мешки, тихонько двинулись со двора. Иван правил кобылой, Оксен примостился сзади.

— Сами у себя крадем! — отозвался посреди дороги Иван, но Оксен испуганно зашипел на него:

— Замолчи!

Ему послышалось, что кто-то разговаривает, приближаясь к ним.

Остановились. Прислушались. Так и есть. Впереди кто-то кашлянул, блеснул огоньком, — яркой точкой прожигая темноту, загорелась цигарка.

— Заворачивай! — простонал Оксен сыну в спину.

Иван молча потянул за вожжи вправо, ударил кнутом Мушку, и кобыла, фыркнув от неожиданности, понеслась в степь по стерне. Свиными тушами подскакивали мешки, трещали оси, грохотали колеса, а со стороны дороги доносились настороженные окрики:

— Кто там?

Остановились, отъехав добрую версту. Тяжело дышала, даже храпела Мушка, вытирал пот со лба Иван, шептал молитву Оксен. Затаив дыхание прислушивались к тишине: не преследует ли кто их? Но ничего не было слышно. Слава богу, убежали!

— Поворачивай, сынок, домой, — сказал перепуганный насмерть Оксен. — Видно, не хочет бог, чтобы у нас хлеб остался!

Но Иван не согласился: столько возились, полдороги, можно сказать, проехали — и вот на́ тебе, поворачивай!

— А если они поджидают нас там?

— Сейчас узнаю.

Иван соскочил с подводы, зашелестел по стерне и скрылся в темноте. Долго его не было. Оксен уже начал беспокоиться, как снова зашелестела стерня, выплыла темная фигура.

— Иван, ты?

— А то кто же?

— Где ты пропадал?

— Прошелся до самой хаты Марты: проверял, не подстерегают ли.

— Ну и что?

— Да видите, живой!

Оксен уже не обращал внимания на грубость сына, рад, что миновала опасность. Иван же вскочил на подводу и, не спрашивая отца, свернул в село.

Все обошлось благополучно, не пропали горячие молитвы Оксена. Предупрежденная Иваном, Марта встретила их возле ворот, проводила до амбара. Там уже мигала прилепленная к закрому свеча.

— Ссыпайте сюда.

Иван уже взялся развязывать мешки, но Оксен своевременно спохватился: как же они весной отличат свое зерно, если смешают его с зерном Марты?

— Бросай, Иван, в мешках, а сверху уже, Марта, засыплем вашим.

— По мне, пускай будет и так, — согласилась Марта.

Возвращались домой порожняком, и легко было на душе у Оксена, словно не с подводы, а с собственного сердца сбросил эти шестипудовые мешки.

Сотню пудов спрятали у себя дома. Иван предлагал выкопать яму в поле, но Оксен не согласился: наслушался о том, как ходят со щупами, просверливают в решето землю. Долго ходил и искал хранилище, наконец нашел. За сараем стоял старый хлев. В нем давно осыпались стены, истлела на кровле солома, и хлев стоял как нищий. Оксен все время собирался разобрать его, но руки не доходили, а теперь, вишь, пригодился.

На следующий день Оксен послал Алешку на дорогу следить, чтобы никто не нагрянул неожиданно. Сам же со старшим сыном принялся переносить в хлев полные мешки зерна, высыпать его, разравнивать, прикрывать сверху прелой соломой: пусть кто-нибудь попробует догадаться, что там спрятано зерно! Полежит до первых морозов, а когда все утихомирится, найдут для него более укромное местечко.