И будут люди

Спустя некоторое время голоса утихли. Раздался лишь сердитый возглас Ивана: «Но, будь ты проклята!» Затарахтели колеса — Оксен даже не повернулся к окну.

В хату зашел Алешка. Постоял робко возле двери, тихонько произнес:

— А Иван повез зерно в село, — и посмотрел на отца, словно спрашивал, что же дальше делать.

Оксен ни слова не ответил ему.

Возвратился Иван. Кричал на Мушку, распрягал ее, бил по морде, сгоняя на ней злость. Оксен сидел словно чужой. А когда Иван ввалился в хату и с яростью швырнул на скамью картуз, Оксен даже не посмотрел на него. Даже тогда, когда Иван, не выдержав, с упреком бросил отцу:

— Говорил же, закопаем в поле. Пусть бы попробовали все перерыть. Так не послушали меня…

Ужинали молча. Ужин скорее был похож на поминки; не развеселила их даже Марта, которая прибежала к ним, как только услышала, что у Ивасют нашли зерно.

— Да не печальтесь, дядько Оксен, как-то все обойдется. Свет не без добрых людей!

Оксен кивал головой, а перед его взором ужасным видением, проклятым чудовищем выплывало узкое решетчатое окно под самым потолком и клочок полинявшего неба.

На следующий день, как раз перед обедом, прибежал исполнитель:

— Немедленно идите в сельсовет!

«Вот оно!» — вздрогнул Оксен. Поднял страдальческие, помертвевшие глаза на исполнителя:

— Передай — сейчас приду.

Исполнитель ушел, а Оксен стал собираться, не в сельсовет — в тюрьму. Побрился, надел чистое белье, положил в котомку кусок сала, буханку хлеба, попрощался с сыновьями. Вышел во двор, какой-то уже словно не от мира сего, опустился на колени, поцеловал густой холодный спорыш. И ушел со двора, все время оглядываясь на хутор, потому что не знал, когда ему снова удастся увидеть его.

Возле сельсовета сидели незнакомые люди: кто перекусывал, кто дремал, пригретый солнышком. Возле них милиционер в длинной, до пят, шинели, с наганом и саблей на боку вешал сумку с овсом лошади на морду. Подавляя неприятное чувство озноба, овладевшее им, Оксен снял шапку, почтительно поклонился милиционеру и бочком-бочком прошмыгнул мимо него в сельсовет.

Ганжа сидел за столом, что-то писал. Скрипел ржавым пером, тыча раз за разом в чернильницу. Порой вместо чернил вытягивал какие-то клочья, тогда сердито махал ручкой, кричал:

— Дед, сколько раз я говорил вам — доливайте чернила!

В двери показывалась бородатая голова деда Хлипавки, виновато моргавшего старческими выцветшими глазами.

— Да я доливаю, а оно усыхаеть. Никак, Василек, не докумекаю: то ли чернило такое, то ли чернильница такая… видать, что чернило. Хотя оно и городское, но из бузины все-таки лучше…

Василь недовольно махал на старика рукой: мол, не мешайте! И снова продолжал скрипеть пером.

— Здравствуйте! — Снял шапку Оксен. — Звали?

Ганжа поднял голову, посмотрел на Оксена. И не было в этом взгляде привычной, годами разжигаемой ненависти, а только равнодушие. Так, словно Оксен уже умер, превратился в прах, в ничто и Ганжа успел вычеркнуть его из памяти.

— Звал, — сухим, официальным тоном сказал. Заметил котомку, иронически улыбнулся. — А ты, я вижу, догадливый. Садись посиди, пока я допишу…

— Спасибо! — обиженно благодарит Оксен. — Я уж, Василь, постою… В тюрьме еще насижусь…

А в голове промелькнула робкая мысль: а вдруг возразит? Удивится, воскликнет: «Что ты мелешь, Оксен? Какая тюрьма?..»

— Что же, тебе виднее, — убивает Ганжа последнюю надежду. — Хотя в ногах, как говорят, правды нет.

И снова скрип-скрип пером. Маленькое перо, сломать его — раз плюнуть, а смотри какую страшную власть имеет над человеком! И Оксен как завороженный следит за ним, боится и вздохнуть, только облизывает пересохшие губы.

Но вот Ганжа закончил писать. Положил ручку, прочитал, морща лоб. Вытащил из стола печать, подул на нее, прижал к исписанному листу бумаги, крикнул:

— Дедушка, позовите милиционера!

Наклоняя голову, вошел милиционер.

— Вот вам, товарищ, бумаги. Можете брать.

Милиционер не спеша просмотрел написанное, достал из-за пазухи большой пузатый конверт, аккуратно вложил туда бумаги, спрятал в боковой карман и только тогда посмотрел на Оксена, подняв редкие рыжеватые брови на усеянном веснушками лице.

— Один?

— Хватит тебе и одного, — скупо улыбнулся Ганжа.

…К вечеру набрал милиционер еще два десятка твердосдатчиков. С непривычки они нарушали строй колонны, сбивались в овечий гурт, двигались, наступая друг другу на пятки, и милиционер даже охрип от ругани.

Ночевали в селе, до районного центра не успели добраться. Сельсовет выделил клуню — милиционер стоял у широких ворот, пропускал по одному.

Оксен шел последним, и милиционер остановил его, строго спросил:

— Фамилия?

— Ивасюта.

— Так вот, Ивасюта, назначаю тебя старшим. Следи, чтобы был мне порядок и все такое прочее. И чтобы никто не сбежал — головой отвечаешь за каждого! Понял?

— Понял, — с трудом выдавил из себя Оксен, подавленный новой напастью.