И будут люди

Как только Оксен вернулся домой, тут же приехал Ганжа с комиссией. Приказывает членам комиссии переписать все, чтобы, не дай бог, Ивасюты не прихватили что-нибудь с собой!

Сняв зачем-то шапку, Оксен ходит следом за односельчанами, топчется возле них. Подходит к Ганже, с отчаянием спрашивает:

— Василь, а куда же мне деваться?

— Куда хочешь.

— Лучше бы меня посадили, Василь!

— А это уже надо было судей просить.

Оксен постоит-постоит, а потом снова бредет следом за членами комиссии, описывающими его имущество. Мнет шапку в руках и все будто хочет что-то попросить у них, но не решается.

Открывается дверь — из хаты выходит Иван. Во всем праздничном, не забыл даже галоши надеть, будто собрался идти на гулянье. Только вид у него совсем не праздничный, в черных глазах злые огоньки, искусанные губы подергиваются. С ненавистью посмотрев на Ганжу, крикнул отцу:

— Тато, собирайтесь, и пошли!

Оксен словно не слышал, даже не обернулся на голос сына. Шел следом за мужиками в конюшню. Иван догнал его уже у самых дверей, схватил за плечи.

— Тато, пошли! Пошли, а то я кого-нибудь тут убью!..

— Бог с тобой, Иван! — наконец приходит в себя Оксен и, пронизанный страхом, боясь, как бы Иван в самом деле не натворил чего, уже сам спешит, чтобы поскорее уйти подальше от еще более страшной беды. — Зови, сынок, Алешку…

Вышли на улицу с котомками за плечами.

— Прощайте, Василь, — в последний раз обратился Оксен к Ганже. — Если не удастся на этом свете, встретимся… Бог, он, Василь… — Не договорил, махнул рукой, надвинул на глаза шапку и побрел.

Шел не оглядываясь, рвал за собой все, чем был привязан к этому клочку земли. Остановился только возле ветряка: он будто бы вышел ему навстречу, расставив крылья для прощальных объятий. Сколько помнит Оксен, этот ветряк стоит, как неусыпный страж, как добрый защитник их домашнего очага.

— Тато, пошли! — прерывает воспоминания отца Иван. — Слышите?

Оксен в последний раз смотрит на ветряк, поворачивается и идет следом за сыновьями.

А по их двору все еще снуют озабоченные люди.

— Микола, ульи переписал?

— Переписал. Ты кур посчитай!

— Как их посчитаешь, если они бегают с одного места на другое! Да еще и все рябые! У меня уже в глазах мельтешит!

— А ты их к колышкам за хвосты привяжи, может, тогда и сосчитаешь! — смеется Микола.

— К заднице себе привяжи! Я ему серьезно, а он зубы скалит!

Из хаты выглядывает Приходько:

— Товарищ председатель, что делать с одеждой? Тут полные сундуки, полсела можно одеть!

— Переписывай все. Оценим да и пустим с торгов.

— А нам скидка будет?

— Пиши, не разглагольствуй!

— Да Володька и так всю тетрадь исписал. Вот жили люди!

В хлеву визжат поросята, хрюкает беспокойная свинья. Оттуда доносится сердитый голос:

— Протасий! Да куда ты, черт, прешь!

— А что?

— Поросят передушишь!

— А разве они мои?

— Вылазь из хлева! Вылазь, зараза, а то вилами угощу!

— Вот и не вылезу!

Ганжа спешит к хлеву, потому что там и в самом деле начинается драка. Протасия надо вытурить оттуда. Вишь, не мои поросята! А чьи же?

— Были кулацкие, а теперича общественные, — с философским спокойствием отвечает Протасий, выходя из хлева.

Только вечером закончили опись имущества. Возвращались домой усталые, но довольные.

— Сколько нажили добра! — все еще удивлялся Приходько. — Зачем им столько надо было?

— Своего брата спросите! — с подковыркой бросил Володька.

— Э, ты моего брата не трогай! Мой брат середняк…

— Родной брат кулаку, — снова уколол Володя.

Приходько хотел сказать было что-то резкое Володьке, но передумал и перевел разговор на другое:

— Василь, а правда, что в Англии солдаты ходят без штанов?

— Без штанов? — удивился Нешерет. — Так как же они воюют без штанов?

— Ищо говорят, в той же Англии придумали самолет — четыреста тысяч войска берет, — болтает дальше Иван. — С амуницией, с ружьями и на полгода харчей… Правда это, Василь?

— Правда.

— Правда?! — Приходько даже остановился: он рассчитывал, что Ганжа будет возражать ему, и, споря, незаметно подошли бы к дому. — А как же он взлетит?

— Взлететь-то он взлетит, а вот как сядет, неизвестно…

Иван умолк, сбитый с толку, но спустя минуту снова продолжает:

— Вот послушайте, что недавно случилось в соседнем селе. Хоронил зять тещу. Вынесли ее из хаты, жена убивается, голосит, а муж идет и молчит. Тогда жена его щип за руку: «Микола, чего же ты молчишь? Хоть ради людей заплачь, а то еще подумают, что тебе мамы не жалко!» Вот Микола как затянет… А голос у него как у бугая. «Ой, теща, теща, женина мать, вы, бывало, молоко и сыр едите, а меня сывороткой потчуете. Вот я ем-ем, да еще и напью-юсь…» А жена уже ему: «Молчи, Микола, не надрывай свое сердце, их все равно уже из гроба не поднимешь!..»

Что-то рассказывает неутомимый на выдумки Иван, развлекая крестьян, но Ганжа его не слушает, думает о своем. Прикидывает и так и этак, как поступить с имуществом Ивасют. Плуги, сеялку, весь инвентарь передать в тоз, это ясно. Не раздать, а именно в тоз. Пусть это будет первой коллективной собственностью. Хату, клуню, амбар, сарай нельзя оставлять без хозяйского глаза: разберут — и следа не останется…