И будут люди

Постоял, подождал, не скажет ли еще что-нибудь Ганжа, а потом ушел со двора. Шел задумчивый и озабоченный, какой-то совсем непохожий на самого себя. Ведь у Володи действительно было весьма серьезное дело. И решить он его должен в самые ближайшие дни, не дожидаясь мировой революции, которая задержалась неизвестно по какой причине. То ли мировой пролетариат не дорос, то ли не знал о Володином спешном деле, только он вел пока классовые бои мирным путем и не брался за оружие.

Что же, не хотят, тем хуже для них! Потому что у Володьки уже лопнуло терпение, особенно после вчерашнего разговора с Марийкой.

— Тато сказали, чтобы я больше не выходила к тебе.

— А почему? — хмуро спросил Володя.

— Сказали: если думает что, пускай прямо скажет, а голову пусть напрасно не морочит. Еще сказали, что я достоюсь с тобой…

До чего достоится, Марийка так и не сказала — постеснялась, а Володю так и бросило в жар. За кого они его принимают! Что он, какой-то сельский парубок, который только и думает о том, чтобы ославить девушку!

— Что же нам делать, Володя? — тихо спрашивает Марийка.

И такая она родная, такая дорогая, что у Володи даже в горле пересохло. Он с силой проглатывает горячий комок, отчаянно произносит:

— Будем жениться!

Марийка благодарно вздыхает, прижимается к нему по-девичьи легонько и стыдливо, тихо смеется.

— Ты чего? — обиженно спрашивает Володя.

Она поднимает на него озаренное счастливой улыбкой лицо.

— Ты знаешь, о чем я подумала?.. Что я — самая счастливая на свете.

В тот раз Володя возвращался домой позже обычного, и промерзшая земля даже звенела у него под ногами. А свежий морозный воздух пощипывал за пылающие щеки. Ярко, холодно светились осенние звезды, и месяц, как ни прижимался к ним, все не мог согреться и брел себе дальше, одинокий, грустный, предчувствуя наступление морозов. А Володе на все это наплевать, ему жарко и без лета, ясно и без солнца!

Володя шел под веселую предутреннюю перекличку петухов, изо всех сил размахивающих крыльями, стараясь разогнать густой осенний мрак, и не слышал этого пения: у него в ушах все еще звучал, все еще звенел голос Марийки.

Вошел в хату — мать тотчас проснулась.

— Это ты, Максим?

Не рассердился в этот раз, что мать назвала его Максимом, и, улыбаясь, ответил:

— Я, мама. А вы чего не спите?

— Я, сынок, спала, вот только что проснулась…

Лежит, не спрашивает, где был, от кого пришел. Давно уже прошли те дни, когда допрашивала, — еще когда был по грудь. Влетит, бывало, в хату, запыхавшийся, глаза горят, волосы растрепаны.

— Мама, что есть?

Хлебает, проливая от спешки, борщ, а она стоит над ним:

«А где же это ты, Максим, гоняешь? У людей дети как дети, а тебя не дозовешься. Вот подожди, вернется с поля отец, он тебя угостит ремнем…»

Было когда-то… А теперь не спрашивает: он взрослый. Дело, понятно, у них молодое, вот и на время не глядят… Только, сынок, если бы ты знал, как долго матери отсчитывать его, ожидая тебя домой…

— Максим, чего же ты не ложишься? Ложись, сынок, а то не выспишься!

— Сейчас, мама.

А сам скрип-скрип по хате, шмыг-шмыг из угла в угол. Мать даже встревожилась:

— Не случилось ли чего, Максим?

— Случилось, мама, случилось, — с радостью в голосе отвечает Володя. — Женюсь я, мама!

У старухи онемели руки и ноги. Долго ждала, молила у бога этой минуты, а пришла она — сама не знает, почему испугалась. Так испугалась, что и голос потеряла!

— Что же вы молчите? — уже обеспокоенно спросил Володя. — Сами же заставляли жениться! А сейчас, может, не рады?

— Как же я могу быть не рада, сынок! — наконец возвращается к матери голос. — Как же мне не радоваться твоему счастью!

А слезы кап да кап. Сказано: старое хуже малого. И горе — плачет, и радость — голосит.

— Марийку, сынок, берешь?

— Марийку…

Что же, пусть и Марийку, мать не против. Девушка она скромная, не из вертихвосток, которые хлопцев сами в клуню тащат, о которых в селе говорят: как через порог перелезло, так и в конское влезло. Что же, Марийка — ничего. Не бегает с теми полоумными, что закрывают церкви и выбрасывают из хат иконы…

— Когда же свадьба, Максим?

— Чем скорее, тем лучше. Только, мама, не вздумайте созывать много гостей! Ни водки, ни других буржуазных пережитков! Слышите, мама?

— Да слышу, — тяжело вздыхает старуха. — Так ты и от моего благословения отказываешься? — спустя некоторое время спрашивает она, и в дрожащем ее голосе чувствуется обида.

— Благословляйте, только не иконами!

— А чем же?! — ужасается мать. — Не свинячьим же копытом!

— Своими руками, мама, — с необычайной нежностью отвечает Володя, и мать прощает ему все: и то, что не верует в бога, насмехается над ней, когда она молится, что часто забывает о ней из-за своих комсомольско-партийных дел. И молится за безбожника сына, за его пречистую деву Марию: «Матерь божья, заступись за моего сына! Замолви за него словечко перед богом! Он еще молод, глуп, сам не знает, что творит… Прости его своим материнским сердцем, пошли ему здоровье и счастье — мне больше ничего от тебя и не надо…»