И будут люди

— А вот как: каждый комсомолец запишется… — начал снова загибать пальцы Володя.

— А если не запишется?

— Тогда мы его — из комсомола! — решительно рубит Володя. — Хочешь остаться в комсомоле — сам иди в артель и родителей за собой тащи… А если еще и пионеров подключить, половину села к весне обобществим!.. Вы чего смеетесь?

— Гляжу я на тебя, Володя, и думаю: неужели и я таким когда-то был?

— Каким? — сразу ощетинился Володя.

— Вот таким… ну, как бы тебе сказать… нетерпеливым, что ли, — подбирал подходящее слово Ганжа.

— Почему это я нетерпеливый?

— Очень легко у тебя все получается. Собрал, приказал — и уже артель. А ты подумал о том, что от таких приказов только черти плодятся? Что по принуждению и дивчина не мила?.. Я тебе, Володя, добра желаю… Чтобы ты кое-что понял и запомнил. А ты на рожон лезешь… Думал я, Володя, рассуждал. Кажется мне, что это дело нельзя приказом проводить. Это же не земля, что сколько вздумалось, столько и вспахал. Да и то если погода позволит, если конь не выбьется из сил, если плуг не поломается. А тут же живые люди, и каждый человек не похож на другого… Один хоть сегодня пойдет в колхоз, а у другого сознательность совсем незрелая. Да ты не хмурься, а лучше подумай над тем, что я говорю. А не хочешь меня слушать, посмотри, что умные люди говорят…

Поднялся, принес из соседней комнаты тонкую ученическую тетрадь, полистал страницы, исписанные то карандашом, то чернилами, усеянные кляксами и перечеркнутыми словами, — не проходил Ганжа школы правописания, не набивал руку на каллиграфии, вот и писал как придется.

— Вот записываю… Разные мысли, касающиеся обобществления. А больше что об этом умные люди пишут… Ленин не раз призывал не спешить, чтобы не остаться в дураках… Вот самые свежие… да, вот они! Послушай, Володя, что товарищ Орджоникидзе недавно сказал. «Организовывая их… (это о бедняках и середняках сказано, Володя) …вокруг трактора, партия переводит распыленное сельское хозяйство на социалистические рельсы… Чтобы завершить эту работу, потребуются годы, придется из года в год проводить упорную, повседневную работу… (повседневную и упорную, Володя!) …чтобы двадцатимиллионное раздробленное крестьянское хозяйство организовать вокруг трактора, коммуны, колхоза, артели…» Годы и годы! А ты — к весне половину села в артель!

— Что же получается? Это я и до полного социализма не доживу?

— А социализм для кого мы, Володя, строим?

— Как для кого?

— Только для себя или и для тех, что после нас по этой земле ходить будут? Если только для себя, чтобы вот так: даешь завтра социализм, потому что нам невтерпеж побывать в нем, а после нас хоть трава не расти… Вот ты, Володя, мечтаешь о мировой революции, — продолжал Ганжа. — Допустим, победит революция в Польше или Германии. Может быть, и в Англии… К кому они придут учиться, как строить новую жизнь? Известно, к нам. А ну-ка, покажите, что вы тут сделали, как хозяйничали — ленинские заветы претворяли в жизнь! А ты им тогда что ответишь? Некогда, мол, дорогие зарубежные товарищи, было нам придерживаться ленинских заветов, потому что нам не хватало терпения. Так было невтерпеж, что мы вели мужика к социализму не мудрым словом, не хорошим примером, не убеждением. А если кто-нибудь упирался, мы еще и приказывали: беги, гад, к счастливой жизни и не оглядывайся. Что же нам зарубежные братья скажут? Не пошлют ли они нас с таким социализмом куда-нибудь подальше?.. Как ты думаешь, Володя?

Володя молчит. Весь этот разговор с Ганжой для него холодная, неприятная купель. Будто обдали ледяной водой его горячую голову!

А Ганжа все говорит и говорит. Сегодня он разговорчив, как никогда.

— Взялись мы, Володя, строить новую, какой еще мир не видал, хату. Тяжело нам сейчас: и леса такого, как надо, нет под руками, ни кирпича наши родители не припасли — по кирпичику надо выжигать. А размахнулись мы вон на какую. На такую, чтобы не только нам — детям, правнукам нашим в ней просторно и радостно жилось! Чтобы стояла она века и сносу ей не было… Пусть нам в ней и не придется жить, Володя, пусть мы увидим только фундамент или стены… Сыновья, внуки наши пусть достраивают ее, а правнуки уже новоселье отпразднуют… Но зато не бросят они нам, мертвым, горький упрек, что, поторопившись, мы строили из трухлявого дерева, плохо обожженного кирпича, вывели кривые стены, слепили как-нибудь, лишь бы самим там хоть немного пожить. Вот о чем, Володя, нам никогда не надо забывать…

Ганжа уже давно забыл о цигарке, положил ее на краю скамейки, она и лежала там, пуская тонкую струйку дыма, пока не погасла. И было видно, что эти слова, эти глубокие мысли шли от сердца, все это выстрадано, передумано бессонными ночами. У него вырвалась еще одна не совсем созревшая мысль, о чем он никому не говорил, даже жене:

— Боюсь я, Володя, чтобы не наломали мы дров… Очень много вот таких, как ты…

Ганжа взял потухшую цигарку, зажег, затянулся глубоко, и Володе почему-то стало его жаль. Хотя, если разобраться, не Ганжу, Володю надо жалеть: проиграет он теперь политбой комсомольцам Даниловки, определенно проиграет!