И будут люди

…В ту осеннюю ночь соседка Марты вышла из хаты и увидела телегу и две темные фигуры. «Не воры ли?» — так и застыла от страха. Присмотрелась внимательнее и заметила, что те двое не уносят из амбара, а заносят туда полные мешки…

Утром не выдержала, рассказала сыну.

— Только смотри, никому ни слова! Я не хочу, чтобы из-за меня лились слезы Марты!

— Да что вы, мама! — даже обиделся сын. — Что я, маленький?

Несколько дней носил в себе эту новость комсомолец Григорий, мучился: говорить или не говорить Володьке? У него не было ни капли зла на свою красивую соседку, не раз и не два по-воровски из-за плетня следил глазами за ней, да и сама Марта, забегая к соседке, называла его не иначе как своим женихом:

— А что это мой женишок поделывает?

Или:

— Долго ли мне, Гриць, ждать от тебя сватов? Я уж боюсь, что и вышивка на рушниках полиняет.

Григорий краснел как рак, сердился, а она хохотала, довольная, да еще и — бешеная! — горячо обнимала его. И у Григория голова кругом шла, кровь била в виски, и после этого он ходил точно пьяный: куда ни ткнется, всюду ему мерещатся протянутые руки Марты, ее горячая грудь…

— Гриць! Кто это тебя сглазил, что ты бревно тащишь к себе да обнимаешь?

Ой, сглазили, мама, сглазили! Вот та ведьма, мама, сглазила, что вот, посмотрите, идет, виляет бедрами на его, Григория, погибель! Да еще и спрашивает:

— А где же сваты?

Подожди, Марта, наберись немного терпения, пришлет Григорий к тебе сватов. Таких сватов приведет, что ты и свету белому не рада будешь!

Видишь, вон сидит один сват позади Ганжи — он не собьется, Марта, с дороги, поймает куницу, как бы она ни заметала за собой след.

Родители Марийки уже ждали гостей: дочь предупредила их еще вчера. И хотя оба оделись по-праздничному, а отец даже подстригся и побрился, однако делали вид, что гости нагрянули неожиданно — так полагалось по обычаю.

— Вот, как видите, привел я к вам купца, — начал Ганжа, когда они поздоровались и сели.

— Да у нас вроде и продавать нечего, — с лукавой улыбкой ответил отец Марийки. — Разве что телку или овечку… Как ты, старуха?

— Да это же телка Марийки! — возразила мать, смех так и брызжет из ее быстрых, как у Марийки, черных глаз. — Ты же, когда корова отелилась, пообещал ее Марийке!

— Вот… те раз, а я и позабыл! — с сожалением сказал отец. — Что же мне с вами, дорогие купцы, делать? Не хочется отпускать вас с пустыми руками. Может, вместе с телкой и Марийку купите у нас?

— Что же, мы не против, — улыбнулся Ганжа. — Мы и дивчину где-то возле телки пристроим… Не так ли, Володя?

Володя не отвечал: он недоволен. Просил же Ганжу не потакать предрассудкам Марийкиных родителей, как человека просил…

— Так, может, и товар нам покажете? — не дождавшись ответа, продолжал Ганжа.

— А чего же, можно и показать… Старуха, а пойди-ка в загон да выведи телку!

— Может быть, начнем с Марийки? — наконец сжалился над Володей Ганжа.

— Может, и с Марийки… Веди тогда дочь, старуха, да смотри, чтобы не убежала!

В хату вошла Марийка, нарядная, в косах переливаются всеми красками молодости ленты, едва сдерживаемая радость трепещет вогнутыми крылышками ресниц. В протянутых руках большое блюдо, покрытое рушником, а сверху буханка хлеба, соль, рюмка с водкой.

— Вот, доченька, пришли за тобой купцы, — посерьезнев, обратился к ней отец, а мать уже по привычке прижимала передник к глазам. — Как же, дочь, велишь поступить?

Марийка недолго думала, подошла к Ганже, подала ему блюдо, и, когда он взял буханку хлеба и опрокинул в рот рюмку с водкой, она умело, словно с детства училась этому, через его плечо повязала широкий вышитый рушник. И Володя, посмотрев в ее черные, полные счастья глаза, тотчас смягчился — забыл обо всем на свете.

Только когда возвращались с хутора и из-за покатого холма засияло любопытными окнами село, беспокойно стал ерзать на сиденье и попросил:

— Снимите рушник!

— Зачем, Володя? — лукаво улыбаясь, спросил Ганжа. — Сват я или не сват?

— Снимите! А то соскочу с дрожек!

И уже Володя занес ногу — вот-вот соскочит на дорогу.

— Ну ладно, сниму, — сдался Ганжа. — Коль уж ты, Володя, так хочешь… Помоги только развязать, а то Марийка так завязала, что и зубами не развяжешь. Видать, любит тебя, Володя!

Красную свадьбу устроили в клубе. Людей набилось столько, что и мыши не пролезть. Трещали скамейки, задние напирали на передних, парни и девушки стояли под стенками, вытирая мел, а возле сцены птичьей стаей усеяли пол малыши, Николки и Ганнуси, — в отцовских картузах и шапках, наползавших на глаза, в маминых платьях, подвязанных под мышки.

Молодые сидели на сцене, были они не менее красные, чем материя, которой был накрыт стол. Особенно Марийка. Она не знала, куда деть глаза. Володя же никак не мог понять, откуда набралось столько людей, да еще и дети в придачу. Сам же писал приглашения на свадьбу, подсчитывал, чтобы не было толчеи, чтобы для всех хватило места, а сошлось чуть не все село.