И будут люди

Когда выехали в поле, Володя повеселел. Буланый легко катил дрожки по узкой, скованной морозом дорожке, и уже не медным пятаком — золотым червонцем блестело солнце посреди высокого, окутанного прохладной голубизной неба. Всюду, куда ни взгляни, радовали глаз чистые, не смешанные друг с другом цвета — от сочно-зеленой озими до жирной черной зяби. И даже одинокие клочки стерни, поблекшие под осенними дождями, снова приобрели золотистый оттенок. Это был последний проблеск жизни, перед тем как замереть, погрузиться в небытие, под однообразный покров зимы с сиренево-холодными тенями. Последнее прощание с летом, с теплым, веселым привольем. Все это гармонировало не с громкими разговорами, а с раздумьями, не с горячим пламенем, а со спокойным огнем. И с едва заметной улыбкой, подернутой грустью, как раз такой, какая сейчас у Ганжи на устах.

Он и сам не знает, почему вдруг возникла у него беспричинная печаль, которая незаметно вселилась в него и покалывала в сердце тонкой иглой. Казалось, не было никаких причин для грусти, все, к чему стремился, нашел: хорошую жену, интересную работу, добрых людей, — а вот завелся внутри какой-то червь и гложет, гложет его душу.

Гложет — из-за его отношений с Ольгой. Кажется, любил ее глубоко и искренне. Возвращаясь с работы, торопился, чтобы скорее встретиться с ней. Испытывал то волнение, которое появляется, когда приходит настоящая любовь. И в течение дня не раз ловил себя на том, что с нежностью думает о ней. Что она сейчас делает? С кем разговаривает? И вспоминает ли его?

Любил держать ее руки — крепкие, маленькие, всегда горячие, даже когда она приходила в дом с мороза. Обнимать ее тонкую, как у девушки, талию, чтобы ее голова склонялась ему на плечо нежно и доверчиво. Ласкать ее тело, прикасаться щекой, целовать бархатную кожу. И даже во сне чувствовать, что она — рядом. Достаточно проснуться, чтобы встретиться взглядом с серыми, всегда такими чистыми глазами, что, если бы они не наполнялись все время то улыбкой, то задумчивостью, а порой и гневом, казались бы пустыми.

— Чего ты так смотришь? — спрашивала она в такие минуты.

— Хочу узнать, что у тебя там, — отвечал он серьезно, проводя пальцами по ее лбу.

Она все время была для него загадкой. Не раз овладевало им отчаяние оттого, что он никогда не сможет узнать, о чем она сейчас думает, какие образы кроются за этими ясными, чистыми и в то же время такими таинственными для него глазами.

Она часто раздражала его, особенно в последнее время.

Резкостью суждений. Категоричностью выводов. Прямолинейностью.

Ее никогда не терзали сомнения, как это не раз случалось с Василем. Перед ней, казалось, жизнь никогда не ставила таких умопомрачительных задач, для решения которых мало было логики, ясного ума, а прежде всего нужно было сердце. Или она просто-напросто обходила их? Убедила себя в том, что их вообще не существует на свете?

Для нее все было ясно и просто, все заранее решено.

Заранее.

Предусмотрен каждый случай.

А ему, Василю, этого было недостаточно. Он осмеливался не только изучать, но и сопоставлять прочитанное с жизнью. Вот с этими Григориями, Иванами, Мартами и Ганнами, среди которых он живет и руки которых должны построить то, о чем мечтали товарищ Маркс и товарищ Ленин.

Потому что у каждого Ивана, Григория, у каждой Марты и Василины — живая, неповторимая душа, характер и натура, что нельзя втиснуть ни в какую цитату, какой бы гениальной и всеобъемлющей она ни была. Как объединить их, чтобы не искалечить их души? Как свести воедино, чтобы не поломать руки, не убить желания, не притупить вкуса?

Ольгу удивляли эти вопросы. Что же еще искать, если вот он, прямой и ясный путь?

Не раз видел, что она не понимает, чего он ищет, к чему стремится. Так, словно они разговаривали на разных языках.

Тогда он выходил на двор. Долго стоял на крыльце, курил цигарку, боролся с раздражением, пока Ольга не начинала звать его в дом.

Она была уже в одной сорочке, босая, с оголенными руками, похожая на девушку, не знавшую мужских объятий. И Василь, раздевшись, бросался в теплую постель, как в спасительный челн, который должен был провести его через все сомнения и горькие раздумья.

Потом лежал рядом с ней, ругал себя за чертовски беспокойный характер, просил:

— Ударь меня!

Она смеялась, а он никак не мог успокоиться:

— Слышишь, ударь!

Когда же она легонько ударяла его по плечу или в грудь, он брал ее руку и изо всей силы бил ею себя по голове.

— Что ты делаешь, сумасшедший?!

Василь отпускал руку, утихомиренный, прижимался к ней: ему казалось, что он убивал червя, терзавшего его. Но достаточно было остаться одному, прислушаться к самому себе, как снова душу наполняла горечь.

И у Володи тоже терзается душа, только по совсем иной причине. И, глядя на сгорбленную спину Ганжи, на его склоненную голову, он колебался: сказать сейчас или уж потом, когда возвратятся? Потому что Володя узнал такое, что вряд ли оно обрадует его свата.

Узнал, что Марта скрывает у себя хлеб кулака Ивасюты.