И это взойдёт

По правде, почти все колхозники не понимали, что делать с ваучерами, и расстались с ними легко, как только директор предложил за них бабло. Только мои родители отказались поменять ваучеры пусть на маленькие, но живые деньги, а предпочли сыграть в лотерею и вложиться в «московские фонды». Ну они всегда были немножко с приветом.

Получив от отца очередной бумажный порожняк, я каждый раз врала, будто мне на самом деле удалось добыть какие-то деньги за его бумажки. Что-то мешало мне сказать ему правду. И это же «что-то» мешало мне спросить у него: почему у нас всегда так – родители ничего не оставляют своим детям, никакого наследства? В нашей семье так происходит на протяжении нескольких поколений. Предки и мамы, и папы в начале двадцатого века были весьма зажиточными крестьянами, и у тех и у других (вот совпадение) были собственные мельницы. А после революции у них не осталось ничего, что они могли бы завещать своим детям. И бабушки с дедушками начинали все с нуля. Несмотря на то что они вкалывали всю жизнь, почему-то им тоже оказалось нечего завещать своим детям. И мама с папой опять начинали все с чистого листа – без жилья, без денег и так далее. И вот все опять повторяется – теперь со мной. У родителей было накоплено семь тысяч рублей на сберкнижке – в советские времена на эту сумму можно было купить машину (на нее и копили, стояли в очереди на покупку). В новой реальности мы обменяли эти деньги на двадцать пачек растворимого киселя в кооперативном магазине.

Я смотрела на эту новообретенную нищету и обещала себе, что у моих детей все сложится иначе – уж я найду способ обеспечить им хороший старт.

Я убрала акции гостиницы в свой портфель с конспектами. Взгляд отца горделиво засветился. Он подошел к матери, хозяйски похлопал ее рукой по спине и глянул в окно.

«А пойдем-ка до огорода сходим. Одевайтесь!» – скомандовал он. Мы влезли в резиновые сапоги и отправились «на усадьбу» – так у нас принято было говорить. Еще говорили «на фазенду» – по телевизору недавно показывали «Рабыню Изауру», чтобы примирить новую бедноту с потерями, рассказывая о чужих, еще бóльших несчастьях. Наша «фазенда» находилась за домом – окруженная точно такими же наделами по десять соток.

Все вокруг плыло и таяло, сладко-чистый воздух пах свежевыстиранным бельем и березовым соком. На грядках лежали осевшие сугробы. Но сама земля под снегом была уже мягкой, податливой, как картофельное пюре. Так и хотелось зачерпнуть ладошкой, сжать холодный комок в руке, чтобы зачавкало, засочилось, запахло водой. Чтобы пальцам стало и приятно, и колко одновременно.

Мама с папой бродили среди проталин и луж, обсуждая, где в этом году сажать морковь, а где кабачки. Они как будто на глазах помолодели – отец подавал матери руку, помогая переступить через разлившиеся канавки, а она кокетливо смеялась, прикрывая рукою рот (стеснялась недостающего зуба – выдернуть больной денег хватило, а вот вставить новый – уже нет). Мама даже сняла свой дурацкий старушечий козий платок, сделав вид, что ей стало жарко.

Сад и огород приводили моих родителей в норму. Когда начинались работы на земле, отец оживал. Да и мама откладывала «Энциклопедию знахаря». Они делали бутерброды и по выходным весь день торчали на участке, а в будни тусовались там все вечера. Копали, сажали, пололи, рыхлили, окучивали, поливали дотемна. Земля родѝла: яблони покрывались розовыми цветами, а затем – желтыми и зелеными яблоками. Пчелы залетали в парник и жужжали над золотыми юбочками огуречных и помидорных цветков. Плетеные ивовые корзины по осени наполнялись свеклой, морковью и шуршащими луковицами. Холщовые мешки пузатились сладкой «синеглазкой». В подполе выстраивались блестящие ряды банок с вареньями и компотами. Но весь этот урожай стоил сущие копейки и имел единственный экономический смысл: позволял прокормить себя и не умереть с голоду. Натуральное хозяйство в чистом виде. Конечно, каждый раз, приезжая домой, я набирала с собой в Москву столько еды, сколько могла утащить. Но ездила я не так уж часто – железнодорожный билет был дорогим и не окупался всеми домашними припасами, которые я могла упереть на своем горбу.

В общем, надеяться на помощь социально неадаптированных родителей, контуженных новой реальностью, не стоило.

Уже через неделю после возвращения из отчего дома опять было нечего жрать. Нечем было платить за проезд в метро и трамвае, ну и так далее. Но я все еще не дошла до той беспринципной жажды жизни, чтобы выйти на панель и предоставлять свой половой орган в возмездное пользование.

И тут наконец повезло: инспектор курса Инесса Аркадьевна предложила необременительную работу, не требовавшую квалификации, – домработницей. Всего-то и делов – ездить по домам ее подружек и за мелкий прайс смахивать пыль, оттирать застывший жир с кафельных фартуков на кухне, драить балконы, мыть полы и все такое. Я была счастлива. Потому что наконец начала регулярно питаться и перестала бояться кондукторов в трамваях.