И на дерзкий побег

— Здорово — Митрофан приобнял Орокана. — Только что вернулись с Клавдием с заимки[119]. Прознали, что ты у нас, решили заглянуть.

Удэге представил спутников, пожали друг другу руки, а потом Митрофан сказал:

— Айда, мужики, в избу, мы с гостинцем.

Там приняв у сына, поставил посудину на стол:

— Давайте чашки.

Сняли чашки с полки, расселись по лавкам, Клавдий наполнил приготовленную посуду шипучей жидкостью.

— Ну, со знакомством!

Выпили.

— Брага? — довольно крякнул Трибой, утирая губы.

— Вареный на хмелю и травах мёд, — откликнулся Митрофан. — Пользительно для здоровья.

— А я слыхал, староверы не пьют, — нюхнул кружку Шаман. — Цветами пахнет.

— Бесовское зелье нет, а мёд сам Господь велел. По праздникам и с устатку. Давай, сынок, по второй, — приказал Клавдию.

Тот налил ещё, повторили. Завязался разговор. Митрофан оказался словоохотливым мужиком и рассказал, что их община часовенного толка[120]. Проживают в верховьях реки Бикин, занимаются хлебопашеством и охотой. Переселились в эти места сотню лет назад с Урала.

— Община была много больше, исправно платила подати. Царские власти особо не притесняли. Советские поначалу тоже, — вздохнул. — А потом в тридцатых началась коллективизация, всех записали в кулаки, стали разорять хозяйства и отправлять в лагеря. Мы восстали, оборонялись четыре месяца, но силы были неравные. Захватив семьи и скарб, ушли дальше в тайгу. Часть общины осталась здесь, а три десятка семей переправились через Уссури и обосновались в Маньчжурии.

— Получается, и сейчас там живут? — спросил Лосев.

— Да. Чуть в стороне от Китайско-Восточной железной дороги. Деревня Романовка. Есть там и другие. Из раскольников, тоже бежавших из России.

— Контакты поддерживаете?

— Само собой. И даже торгуем. Мы им пушнину, взамен получаем нужные товары. Те же ружья с припасами, мануфактуру и другое. Порой заходят и китайские торговцы. Доставляют, что заказываем.

— А как же граница? — удивился Трибой, на что рассказчик рассмеялся.

— Своим пограничникам дают взятки, а русских обходят стороной. Тайга, она, брат, большая.

Поговорили бы ещё, но из деревни донёсся звон колокола.

— Засиделись мы у вас, пора на молебен, — поднялись с лавок староверы.

— А жбан? — кивнул на посудину Громов.

— Вернёте, когда допьёте, — сказал Митрофан и вместе с молчаливым сыном направился к двери.

— Получается, староверы живут и в Китае, — когда отец с сыном прошли под окнами, прогудел Громов.

— Получается, — согласно кивнул Лосев. — Так что, может, всё-таки пойдешь с нами? — пытливо взглянул.

— Нет, командир. Хочу остаться на родине. Чужбина не по мне.

Поутру встали под кукареканье петухов, а когда вымылись у колодца, снова появились те же парнишка и девчонка. На этот раз принесли ещё хлеба, лукошко зелёных огурцов и завернутый в холстину изрядный шмат солонины. Когда, забрав пустое молочное ведёрко, собирались уходить, поинтересовались у них, как зовут?

— Я буду Федька, а она Алёнка, — взглянул исподлобья парнишка. — Некогда с вами.

И подростки поторопились уйти.

— Да, не особо приветливая тут молодежь, — оценил Трибой.

— Скорее всего, просто не привыкли к чужакам, — возразил Шаман.

Когда заканчивали завтрак, пришли уставщик со старостой.

— Хлеб-соль, — чуть поклонились они и сообщили, что на молебне община дала согласие принять к себе Громова.

— Но прежде обратим в нашу веру, — уставился на него Киприян.

— Приму с честью, — выдержал взгляд Громов. — И буду свято соблюдать.

Таинство состоялось на следующий день — это была суббота — у часовни, при участии всей общины. Пришлым тоже разрешили посмотреть.

Уставщик был облачен в черную рясу и скуфью[121], на груди червленого серебра крест, остальные в праздничных одеждах. Громова обрядили в белого полотна рубаху и штаны, ноги были босыми.

Для начала Киприян прочел короткую проповедь (паства внимала), затем первым вошёл в часовню. Обращаемый и остальные за ним. Мирские[122] остались на месте, поскольку в святое место не допускались. Затем изнутри раздалось песнопение. Когда кончилось, все вышли обратно.

Впереди три мужика — с иконой и хоругвями, за ним уставщик с обращаемым. Под песнопение несколько раз обошли часовню, остановились у заранее наполненной водой большой кадки. По знаку Киприяна Громов ступил на приступку, а оттуда в купель. Осенив себя двуперстием и бормоча на старославянском, уставщик трижды погрузил обращаемого в воду с головой, вслед за чем объявил новое имя обращенного — Михаил.

Избранный в качестве крестного Митрофан передал духовнику медный крест на гайтане[123], тот надел его новому брату на шею. На этом крещение закончилось.

Спустя короткое время община сидела вокруг длинного расстеленного рядна на лугу у березовой рощи, вкушая праздничную трапезу. Допустили к ней и мирских, усадив в дальнем конце. Те были не в обиде.

— Ну что, Лёха, — сказал Шаман новому староверу, когда возвращались в гостевую избу, — вот и стал ты старовером. Теперь не выпить, не закурить. Я бы ни в какую.

— Ладно, переживу, — улыбнулся Громов. — Только я теперь не Лёха, а Михаил.

И широко перекрестился двуперстием.