...И никто по мне не заплачет

Биви Леер сначала сделал три прыжка в сторону. Но тут же повернул обратно и через потрясенный полукруг прошел к ревущему Балтазару. Глаз был закрыт.

Лео и Каспар так крепко подхватили малыша под мышки, что на бегу он едва касался травы ногами. Биви, злосчастный лучник, бежал сзади, неся носовой платок, и в животе у него что-то сжималось от ужаса. Каждый шаг исторгал у него из глотки короткий бессознательный всхлип. Перед домом никого не было. Балтазар все еще кричал, теперь уже однозвучно и через нос. Один из мальчуганов позвонил у двери Лееров.

Когда мать отворила, Биви упал на колени, схватился за ее голубой передник, на нем были еще тонкие белые полоски, и заскулил: «Мама, мама, мама». Лео рассказал, что произошло, и у Цирфусов открылась дверь. Вдова стояла на пороге с газовой горелкой в руках. Она услыхала последние слова и пробормотала:

Иисус, Мария и Иосиф!

Цента Леер в полном ошалении смочила зеленую тряпку и стала обтирать ею глаз малыша. Он лежал на кушетке. Биви и Лео единственные, кто пришли с ним, плакали. Фрау Цента Леер, окончательно потеряв голову, выбила два яйца на сковородку, взболтала их с молоком, выложила на блюдце и с чайной ложечки попыталась накормить Балтазара. Первую ложку маленький Гиммельрейх и вправду проглотил, но затем снова стал кричать. Тряпка уже сделалась совсем теплой, когда в дверь позвонили. Это была фрау Гиммельрейх.

Она громко крикнула:

О, святая матерь Анна!

Она взяла своего мальчика с кушетки и прижала его бритую пылающую голову к своей худосочной доброй груди. Фрау Леер побежала в «Старые времена», и трактирщица, выслушав ее сбивчивый рассказ, позвонила в скорую помощь. Глаз вспух до колоссальных размеров. Когда двое мужчин в серых непромокаемых плащах втискивали в машину обойщикова сынишку, чтобы отвезти в глазную клинику, весь дом уже собрался под четырьмя вязами. Все говорили наперебой. Папаша Гиммельрейх был бледен и бессмысленно теребил свои бакенбарды, словно намереваясь вырвать их с корнем. Марилли Коземунд тоже стояла там. И глаза у нее были огромные.

Незадолго до возвращения господина Леера из конторы его жена отнесла жене обойщика еще вполне хорошее пальто «под каракуль». И сказала Гиммельрейхше:

Возьмите, пожалуйста, возьмите!

Фрау Гиммельрейх взяла и сквозь слезы проговорила:

Дай вам бог здоровья!

Биви Лееру было приказано принести кухонную табуретку. Два раза в жизни получал он такой приказ, и оба раза перед поркой. Инспектор Леер отдавал себе отчет в полной бессмысленности этой экзекуции, но сек сына, покуда тот чуть богу душу не отдал. После порки, которую мама Леер, с плачем, но отнюдь не убедительно, пыталась прервать, господин Леер приговорил Биви еще к неделе домашнего ареста. На следующий день Биви с помощью столовой ложки и через посредство канализационной трубы сигнализировал об этом наверх, Леонарду. Тот в свою очередь уже получил от бабушки несколько солидных ударов половником. Он принял их, не поморщась, в углу дивана.

В школе по приказу учителя Форстера Вильгельм Леер был высечен вторично. Получил еще десяток «горяченьких».

Двадцать шесть дней спустя малыш Балтазар вернулся из глазной больницы. Глаз у него был и даже вид имел сравнительно недурной. Но вот сетчатка была разрушена, и он ничего им не видел. Глазное яблоко возле зрачка было все в прожилках, как мрамор. Учитель Форстер еще долго рассказывал своим ученикам в разных классах историю Вильгельма Телля. При этом он выразительно подчеркивал, что великий патриот стрелял из арбалета по яблоку, а отнюдь не из лука по носовому платку, как в случае маленького Балтазара. И еще советовал мальчикам вдохновляться примером Телля, но ни в коем случае ему не подражать.

Внезапно умерла фрау Блетш. У нее были сильные боли внизу живота, и она сама отправилась в больницу. Врачи сказали, что, возможно, у нее опухоль. Затем они взрезали ей живот, но тут же снова зашили, потому что было уже поздно. Так, во всяком случае, рассказывала дворничиха. Господин Блетш остался вдовцом, очень тихим вдовцом.

Взгромоздив левую ногу на восемнадцатилитровый бочонок, с семнадцатью шкаликами водки в животе, стоял Луиджи Вивиани в лучах масляно-желтого весеннего солнца, отбрасывавшего трепещущие световые загогулины на чисто выметенный тротуар.

Была суббота, и точильщик читал очередную, весьма интересную, лекцию о немецкой самобытности. Вивиани мало знал по-итальянски, так как рано потерял своего южанина-отца, который, однако, в согласии с буквой закона передал сыну свое имя. Отца у Луиджи отняла не смерть, а просто, когда ему было восемь лет, старый Вивиани не явился к сезону месить глину и обжигать кирпич. Объяснялось все очень просто. На родине, неподалеку от Портофино, он нашел себе другую жену и другую работу. Поэтому точильщик знал только несколько итальянских ругательств и несколько нежных слов, мог спросить себе по-итальянски еду и питье да еще помнил две или три благозвучные фразы. Ну, и, конечно, знал слова, с которыми следует обращаться к господу богу, прося его отвратить от тебя болезни, голод и тревожный сон.