...И никто по мне не заплачет

Господи помилуй, дверь, господин Мюллер, дверь!

Раз уж надо взламывать, ничего не попишешь, — холодно возразил слесарь, он сам понимал, что схалтурил.

И снова взялся за дело. На этот раз он сначала ударил по стамеске молотком, который глубоко ее вогнал, дерево раскололось вокруг замка. Слесарь поднажал, да так, что под синим козырьком сразу набухли две жилы. Дверь закачалась на петлях, вышла из пазов и поддалась.

Вахмистр на шаг отступил перед неизвестностью. Этому его учили в школе полицейских... Мера предосторожности... А что усвоено, то освоено. Затем он легонько нажал на дверь. Она открылась, и лицо удавленника уставилось на столпившихся людей, словно говоря: «Эх!»

Святой Флориан!—-пронзительно крикнула фрау Гиммельрейх (хотя св. Флориан, собственно, отвечает за наводнения и пожары). Фрау Штоль, ахнув, всплеснула руками с золотым вдовьим перстнем на пальце правой, фрау Кестл — лицо у нее было цвета зеленого сыра — тоже взвизгнула, но тут же сделала шаг налево, со своего места ей никак не удавалось увидеть мертвеца в петле.

Марилли Коземунд сделала то. что только и было естественно в этих обстоятельствах. Увидев страшное лицо своего помощника, она испустила крик, самый визгливый из всех имевшихся в ее распоряжении, отбежала к стене и... ее вырвало. Она уперлась рукой в стену и склонила лоб на руку. Матчи, мать, придерживала возле ушей ее красные волосы, чтобы не выпачкались.

Живо, бегите к телефону! — сказал дворничихе Герлих полицейский, вид у него, по правде сказать, тоже был неважный.— Вызывайте 3-83-31, попросите к телефону кого-нибудь из первого отдела, отдела убийств, и скажите им, чтобы немедленно ехали сюда.

Он повернулся спиною к двери и стал осторожно ее закрывать, покуда ручка легонько не стукнула его куда-то в область почек. Радио в кухне господина Блетша передавало сельскохозяйственные сообщения: «Рожь — сто двенадцать, кормовые культуры — девяносто четыре».

В результате полицейского расследования «дела Блетша», а также допроса в школе, на который были вызваны Коземунды — мамаша и отец, была установлена полная непричастность девочки Марилли к самоубийству жестянщика.

Ну, а на совести-то у вертихвостки это все равно осталось, — заметила дворничиха, а Гиммельрейхша добавила:

Не хотела бы я быть в ее шкуре.

Но Марилли спустя некоторое время опять отлично спала по ночам. В квартиру Блетша скоро въехали новые жильцы, старик и старуха, по фамилии Тихоф. Они и вправду были тихие.

Если б мне только взять правильно «ля» — сказал Биви Леер.

Справишься,— заметил его друг Леонард; синий камвольный костюмчик на Леонарде был до того узок, что мальчик казался в него вшитым.

Так-то оно так, да ведь все волнуешься,— возразил Биви.

Наци Кестлу предстояло играть на цитре. Ему костюм был так мал, что он даже дышал несмело, а руки, которым предстояло играть, красные, длинные и словно чужие, беспомощно торчали из нелепых рукавов. Все вокруг волновались. От причесок учительниц пахло горячими щипцами, сегодня они все как одна были в белых блузках с брошками из морской пены, на которых красовался исконно немецкий женский профиль, похожий на профиль фрау Рупп, когда она ходила с косой.

«Клокоча и свирепея, вьются огненные змеи», — громовым голосом выкрикнул Леонард. Он должен был читать это стихотворение.

Они стояли перед дверьми актового зала. Там из трамплинов были сооружены невысокие подмостки. Их окаймляли зеленые кустики, росшие в деревянных кадках. Стена напротив двери сегодня была украшена литографией Вольфганга Эбергарда Мейзеля с подписью: «Когда я уходил...» На ней молодой человек с ранцем за плечами, отправляющийся на чужбину, споткнулся и едва не упал, так как под ноги ему подвернулась собака.

В зале было расставлено девяносто стульев. Для родителей и родственников учащихся. Сегодня должен был состояться выпускной вечер.

Последний день занятий для восьмого класса девочек и восьмого «Б» мальчиков начался с посещения церкви. Там капеллан Иеннер весьма успешно продирижировал хором, состоящим из лучших учеников и учениц шестого класса. Потом все пошли обратно в школу, причем уже не парами, а вразброд. Учителя и учительницы шли отдельно, лишь изредка посматривая на гогочущую кучку.

В классе Леонарда последние два года преподавал учитель Гербер. Странный он был человек. До того добрый, что каждый это понимал. У него даже Густль Мюллер сделался легче воспитуемым. Насчет Лео учитель Гербер сочинил целую теорию. Этот мальчонка не такой уж способный и прилежный, только очень чувствительный и восприимчивый. И читает много. Даже под партой в школе. Впрочем, на уроках физики и географии, когда Лео неизменно читал — Чарльза Диккенса и еще Карла Мея, — он временами умудрялся, почти подсознательно, расслышать вопрос учителя, именно тот, на который мог ответить. И тут же, неспрошенный, выкрикивал ответ. Раз-другой, потом учитель Гербер говорил:

— Послушай, Кни, я ведь знаю, что ты знаешь, но и другим надо кое-что узнать. Сиди тихо!