И отрёт Бог всякую слезу с очей их (СИ)

— С вас ещё второй чулок, о Леонор, — сально улыбнувшись, прогудел полицейский.

Ласт демонстративно сняла вторую туфлю, второй чулок, и изящным движением передала его в протянутую руку Кугера.

— И ещё момент, — она говорила тихо-тихо, наклонившись к собеседнику, а её горячее дыхание касалось его уха, — не выполните условий или, не приведи вас бог, скажете кому чего лишнего, и это, — она сунула Кугеру в нос фотокарточку, выцепленную ловким движением из маленькой

сумочки-клатча, — вкупе с рассказами о его подвигах, станет достоянием широкой общественности.

Полицайрат побледнел. Он столько сил положил, чтобы позорная тайна его семьи никогда не увидела свет… Бог с ней, с этой дьяволицей, достанет он ей хоть черта лысого с рогами. Всякий раз, когда эта девица появлялась на горизонте, дела его шли прахом: то жена чуть не ушла — а повод-то, повод — подумаешь, интрижка на стороне! Можно подумать, впервые. То бумаги пропали — и всё свалили на него, и не видать бы ему этого кресла, если б сама эта Шварц не уладила дело. Так что пусть её, получит своё — и катится себе на все четыре стороны!

— Ну разве ж я вас подводил когда, — пробасил он, неуверенно улыбаясь, — дело-то такое, ну…

— Подводили, — равнодушно пожав плечами, ответила Ласт. — Но, надеюсь, в этот раз ставка достаточно высока. Так когда мне прийти?

Она выразительно постучала пальцем по фотокарточке, которую она уже положила на стол Кугера.

— И не тревожьтесь, у меня есть ещё, и не только копии, — Леонор едко улыбнулась.

— Через неделю всё будет сделано.

Она усмехнулась и пошла к выходу.

— Я не прощаюсь, mein kleiner Schlingel, — нараспев произнесла она, — надеюсь, ты будешь ждать моего возвращения.

Когда дверь за ней со щелчком закрылась, Кугер тяжело вздохнул и понял, что, несмотря на то, что он все ещё сидит в расстегнутых штанах и сжимает в руках испачканный шёлк её чулок, он совершенно не хочет видеть эту странную женщину вновь. Впрочем, в то же время какая-то часть его просто жаждет очередного её визита. Но ещё больше он сам бы хотел никогда не видеть, как с принесенной Леонор Шварц фотокарточки призывно улыбается накрашенными губами его собственный сын, его мальчик, его гордость — Герберт Кугер, облачённый в женское белье, а его похотливо обнимает годящийся Герберту в отцы толстый мужлан.

*

Серые больничные дни шли один за другим, помаленьку наполняясь пусть пока тусклыми, но красками. Фрау Жаба была невероятно добра и постоянно приносила Кимбли дополнительно к больничному пайку домашней стряпни. Доктор Краузе сменил гнев на милость и охотно давал рекомендации и поддерживал своего пациента: разумеется, здесь не обошлось и без гордости за собственный вклад в спасение жизни этого странного незнакомца, но не благодарить же бога за работу хирурга? Ласт приходила после смен и надолго засиживалась у него в палате, а в один прекрасный день принесла полный пакет документов.

— О, вы сохранили мне имя, как это любезно с вашей стороны! — улыбался Кимбли, перебирая бумаги, на которых значилось, что он — Зольф Йенс Кимблер, 1896 года рождения, — выпускник Гейдельбергского университета?! Кафедра химии? Я ваш должник, прекрасная Леонор!

— Оставьте, сочтёмся, — в её голосе сквозила полупритворная небрежность, — и, надеюсь, что произойдет это уже в Аместрисе, — проговорила Ласт шепотом, наклонившись к нему и сверкнув глазами. — Тем более, у меня есть кое-что ещё.

Она раскрыла изящную ладонь и протянула ему. В её руке лежал, переливаясь всеми оттенками красного, философский камень.

Комментарий к Глава 2: Testis unis, testis nullus/Один свидетель — не свидетель

(1) Mein kleiner Schlingel — мой маленький негодник, нем.

========== Глава 3: Ex rubrum et purpura/От красного к багровому ==========

Well, they’ve got to kill what we’ve found

Well, they’ve got to hate what they fear

<…>

You and me

We’re in this together now

None of them can stop us now

We will make it through somehow

You and me

Even after everything

You’re the queen and I’m the king

Nothing else means everything

Nine Inch Nails «We’re In This Together»

Он снова был с ним. Его обманчивая холодность и нарочитая гладкость не выдавали всего того, что говорил о нём его цвет: цвет зари и заката, цвет хлынувшей из раны мироздания крови, цвет жизни и любви, смерти и боли, ярости и страсти. Такой чистый сам по себе и оставляющий нестерпимо яркие следы на любом другом цвете, кроме, пожалуй, самых тёмных, которые уже вобрали в себя его непоправимую ярость. Кимбли привычно провел по гладкому камню языком, но не почувствовал ничего, кроме прохладного прикосновения. Он больше не слышал того, к чему так привык: сотен тысяч голосов, шепчущих, кричащих, стенающих — в его руках был бездушный предмет, не более.