И отрёт Бог всякую слезу с очей их (СИ)

Рубер постоянно потел. Похоже, измученный войной, нервами и злоупотреблением пивом организм таким образом реагировал на страх, который стал несчастному химику вечным спутником и верной женой. И сейчас, глядя на Кимблера, он потел ещё больше. Всё его нутро говорило об опасности этого человека для него, хотя тот самый голос, явно принадлежавший если не дьяволу, то, по меньшей мере, демону из его свиты, утверждал, что это он, Рубер, сделает свой ход, который позволит вывести Кимблера из игры.

— Вы меня помните? — голос Ганса предательски дрогнул.

— Разумеется, — холодно отозвался Зольф. — Точно так же, как я помню, что ромштекс оказался для вас неприемлемой закуской, в связи с чем вы решили восполнить недостаток калорий вином за ужином десятого апреля сего года.

Рубер вытер изрядно взмокшую проплешину. Как этот дьявол из исповедальни видел его схватку с этим человеком? Кимблер же его сожрёт и не подавится! Несчастный химик помнил, с каким пристрастием этот человек выпытывал подробности конструкции его взрывчатки, как безошибочно определял, что и где взорвалось и, конечно, как стягивал наушники, а на лице его отражалось почти физическое удовольствие.

— Вы садитесь, — Зольф придвинул кресло посетителю. — Чему обязан?

— Мне очень надо с вами поговорить, — набрав побольше воздуха в лёгкие, выпалил Ганс — быстро, чуть ли не зажмурив глаза.

За последнее время он привык бояться всякого шороха, а после провалившегося испытания все его страхи словно пустили новые побеги и корни, распространили по его существу колючие разлапистые ветки-руки и готовились к цветению огромными, безобразными, удушливо пахнущими цветами.

— Ну так говорите, — пожал плечами Зольф.

Наконец, Берта принесла кофе, и Кимбли испытующе воззрился на собеседника.

— Вина, к сожалению, не держу. Могу предложить коньяк в кофе, будете?

Зольф искренне не понимал этого низкопробного представления. По его мнению, Руберу стоило взять себя в руки и наконец выложить, за каким чёртом он притащился к человеку, с которым его не связывало ровным счётом ничего. А сейчас же его визитёр кивал, отвратительно облизываясь и сжимая в потных ладонях уже насквозь мокрый носовой платок, и, похоже, не собирался переходить к повествованию. Даже когда Берта по природной щедрости плеснула в его кружку несколько больше, чем полагалось, он только смотрел на Кимбли и прихлёбывал еще горячий кофе.

— Вы сами сказали, что пришли поговорить, — Зольф чувствовал, что вот-вот выйдет из себя.

— Да, но это долгий разговор, — после нескольких глотков Рубер стал чувствовать себя гораздо вольготнее.

— Пока это только долгое молчание, — раздражённо отметил Зольф. — Вы отрываете меня от работы, не соизволите, наконец, перейти к делу?

Рубер не представлял себе — ну что он может сказать? Как назначить встречу этому человеку? Голос дал ему карт-бланш на враньё, чем несчастный и решил воспользоваться.

— Я не могу говорить здесь… Я бы просил вас о встрече в единственном месте, которое считаю безопасным… — его глаза бегали, он чувствовал, что краснеет. Ложь никогда не была его сильной стороной. — Видите ли, из-за той взрывчатки…

Кимбли превратился в слух. Похоже, этот плешивый что-то недоговаривает. Но он в чём-то замешан, а, значит, имело смысл повертеть его со всех сторон.

— В общем… Это… дело… — Рубер шумно сглотнул. — Вас хотят подставить!

Он уставился выцветшими глазами на Зольфа. Кимбли откинулся на спинку кресла, отстукивая по столешнице пальцами наиболее запомнившийся ритм из какой-то сонаты Бетховена. Выходило интересно.

— Кто и как? И, главное, — почему?

Руберу казалось, что на лице этого человека появилось что-то неуловимое. Он видел подобное на войне. У разведчиков, диверсантов, минёров. Словно… азарт?

— Я не могу говорить здесь, — визитёр беспомощно огляделся. — Давайте встретимся в пятницу, в три часа после полуночи у старины Петра…

— Где? — поднял брови Кимбли.

Ганс удивленно воззрился на собеседника — быть того не может, чтоб человек, живущий в Мюнхене, не знал самого старого собора!

— В соборе Святого Петра. В исповедальне, — он осушил чашку.

***

— Брат, нам не стоит пока ничего говорить Макдугалу, — уверенно говорил Альфонс, с наслаждением ощущая брусчатку под ногами.

Он чувствовал. Шероховатость земли, прохладу ветра, запах жарящихся прямо на улице колбасок. Не просто вспоминал, каково это — и уже не был уверен, было ли с ним и правда подобное, или он выдавал желаемое за действительное, — а действительно ощущал. Альфонс Элрик порой не мог взять в толк, отчего люди так не ценят себя, не ценят эти моменты, — а потом он посмотрел на брата. Какой путь прошёл Эд, чтобы обрести то, что было у них сейчас, и продолжал по нему идти, на сей раз — ради других.

— Не знаю, Ал, — Эд остановился посреди улицы, рассматривая прохожих. — Здесь что-то не то. Видишь — не сходится.

— А что, если Энви прав? — Альфонс испытующе посмотрел на брата. — Посуди сам — всё, что мы знаем о бомбе, так это то, что о ней говорили другие люди. Никто до этого случая её не испытывал, так ведь?