И равнодушно смотрят небеса...

ржание — действительно, что может быть веселее шумного разбрасывания барахла! Если

где-то в нычке находили что-то не особенно страшно запрещенное, то грозно спрашивали:

«Чье?» Камера дружно отвечала, что не знает, что было еще до нас. Прокатывало. Правда, не всегда. Иногда, когда камеру все же заставали врасплох, отобранную «заточку» кто-то

из тюремных старожилов должен был взять на себя и съездить на пару суток в карцер.

Все это обычно длилось около десяти минут, и если камера была «чистой» и ничего

запрещенного не находили, шмонщики шли к следующим беднягам, а нас заводили

обратно. В коридоре кучей лежало «неположенное» — пластмассовые бутыли для воды,

самодельное «мутило» (кипятильник), разное тряпье, которое по каким-то причинам им не

понравилось, обломки нашей антенны, веревки и еще много разного всего, что

представляло ценность для нас, но раздражало их. То, что творилось в нашей камере,

словами не описать — погром! Пол был устелен всем, что можно было вытряхнуть из

сумок и пакетов, сбросить с нар и со стола. Потом, когда мы потихоньку все разбирали, оказывалось, что не хватает нескольких пачек «Ватры», прилично отсыпан чай, пожраны

бутерброды, которые мы приготовили к обеду, бесследно исчез кусок сала… Проходило

несколько дней, прежде чем наша жизнь снова налаживалась. Но не всегда все так хорошо

обходилось.

«Прессонуть» камеру могли еще и на шмоне. Вдруг на очередном шмоне отметалось

такое, что никто никогда не забирал, вплоть до ручек и тетрадей. Или шмон проходил как-

то особенно тщательно и долго, или в вашей хате ни с того ни с сего делали подряд

несколько шмонов… Ответ на то, почему камеру «прессуют», по большей части был

прост: «курица» запорола какую-то «бочину». Хотя был и другой вариант — создание

«нерасколовшемуся» подследственному жестких условий, своеобразное воздействие на

его психику, которое в купе с остальными «оперативными средствами» иногда давало

необходимый следствию эффект. Как раз при шмоне именно этот зэк страдал больше всех: это у него что-то пропадало, это у него «находили» что-то запрещенное, подложенное ему

«куркой».

На первом корпусе шмоны проходили несколько иначе. Всю камеру выводили в коридор,

оставив в ней одного из заключенных за старшего. Это делалось для того, чтобы якобы

соблюсти демократические принципы — все, что будет найдено, он должен видеть своими

глазами и рассказать потом всем, что это не подкинули. На самом деле старший

(«смотрящий за хатой») «решал вопрос» со старшим у шмонщиков. В общей хате всегда

было много «неположенного», например, электрическая печка, самодельные карты, иногда

шприцы (не только для наркоманских утех — многие больные кололи себе лекарства) и

разные другие предметы, которых бы камера лишиться не хотела. «Первая семья» или

«братва», как они себя называли, не просто беспредельничала, занимая лучшие места на

нарах, получая оброк с каждого «кабана» и распределяя обязанности в хате. И у них были

свои обязанности — они должны были поддерживать в камере порядок (главного

«смотрящего», как и всех в «первой семье», знали, а иногда и назначали, «начальники», и

до тех, пока не случалось какое-нибудь ЧП, ему позволялось руководить хатой. Понятно, что половина из них «барабанила на «оперетту»). В обязанности «смотрящего» в том

числе входило и умение найти подход и рассчитаться со шмонщиками. «Первая семья»

хранила специальный запас — три-четыре пачки хорошего чая и пять-десять пачек

сигарет, которые «смотрящий» отдавал старшему шмонщику за то, чтобы он и его бригада

не очень сильно шмонали хату. Так оно обычно и происходило — и волки были сыты, и

овцы целы. Но когда тюремное начальство требовало «показателей» для отчетности,

договориться не удавалось и хата «линяла» на все, что было «нажито непосильным

трудом».

Точно так же и мы, бывало, договаривались со шмон-командой, хотя это было намного

тяжелее сделать, чем в общей хате, а сама такая возможность выдавалась только тогда, когда с ними, крайне редко, не было опера.

18. Карцер

В тюремный штрафной изолятор (ШИЗО, карцер, подвал) можно было угодить как по

официальному обвинению в нарушении режима содержания, так и по причинам, не

зависящим от вашего поведения. К официальным нарушениям можно отнести: драку в

камере, наркотическое или алкогольное опьянение, настойчивые требования об улучшении

условий содержания и возмущения по этому же поводу, хранение запрещенных предметов,

попытку побега, самоубийства, объявление голодовки. Альтернативные причины могли

быть самые разнообразные. Например, когда меня вывозили для очных ставок, допросов

или следственного эксперимента в ИВС (я показывал, как мы со Стасовым укладывали в

машину купленную аппаратуру), по возвращении меня тщательно шмонали на боксиках.

Если бы у меня нашли что-то запрещенное — карцер. По прихоти опера можно было

«упаковаться» в ШИЗО за переданную маляву, неожиданно для вас найденные при шмоне

в ваших вещах «неположенные» предметы, перекрикивание через «решку» с соседней

камерой и т. п. Как говорят, «был бы человек»…