И сердце пополам

Глеб, правда, тоже удивился собственному импульсу, даже усмехнулся, представив, что сказал бы на это Тошин, но затем отогнал все эти ненужные мысли и ощущения прочь.

Однако этот момент все равно оставил между ними нечто неосязаемое, о чём стараешься не думать, чтобы не испытывать неловкость, но оно чувствуется.

Кататься с горки Саша Фурцева явно робела, но туда и правда откуда-то понавалило народу. И все какие-то слегка одичавшие, возбуждённые, орущие. Особенно она шарахалась от компании парней — ну правда, здоровенных, причём все как один.

Глеб и сам побаивался, что её, такую маленькую, кто-нибудь из этих амбалов не заметит и задавит, поэтому катался с ней вместе. Приходилось сгибаться в три погибели, чтобы держать её за плечи. А главное, всё равно не усмотрел…

Скатившись в очередной раз, Глеб только успел выпрямиться и подал ей руку, чтобы увести с полосы, как в спину ему влетел один из тех амбалов.

Глеб повалился на Сашу, амбал — на него, и все остальные, кто мчался следом, с хохотом и визгом падали сверху, за полминуты образовав кучу малу.

К счастью, Саша не успела к тому времени подняться на ноги, иначе её бы сбило, но Глеб боялся, что девчонку под ним сейчас попросту расплющит. Он, как мог, старался упираться руками о лёд, но сверху напирали так, что, казалось, сейчас переломят позвоночник. Наконец, им удалось выкарабкаться из этого муравейника.

Глеб озабоченно осмотрел девчонку:

— Ты как? Цела?

— Да, — вымолвила Саша, рдея и мечтательно улыбаясь.

Он пристально посмотрел на неё, потом, хмыкнув, покачал головой.

— Ну хорошо, что цела. Я так и думал, что эти потсдамские гиганты или затопчут тебя, или раздавят.

— Потсдамские гиганты?

— Ну, вон те парни.

— А почему потсдамские?

— Да это в 18 веке был такой полк в Пруссии. Из одних великанов, в смысле, высоченных мужиков. Прусский король Фридрих Первый самолично отбирал туда самых высоких солдат. Таких вот двухметровых амбалов, как эти. Специально выискивал долговязых повсюду и вербовал, а иногда и просто похищал. Слабость у него была такая — высокие солдаты.

— Ну надо же! — засмеялась Саша. — Какой забавный этот Фридрих Первый.

— Это ещё что! Когда он болел или грустил — заставлял этот свой полк долговязых маршировать перед ним — так он радовался и приходил в себя.

Саша снова коротко рассмеялась, а потом вдруг выдала восхищённо:

— Ты такой умный.

Глеб чуть не поперхнулся. Вот уж умным его никто ни разу не называл. Красавчиком — сколько угодно, и шутливо, и всерьёз, про «золотые руки» — тоже частенько говорили, ну и о других достоинствах тоже, бывало, слышал от некоторых лестные оценки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Нет, он в курсе, что не дурак, но умный в его понимании это нечто совсем иное. И никогда Глеб не стремился произвести такое впечатление, но тут неожиданно стало приятно, правда, подумалось: «Маме это своей скажи», но вслух лишь хмыкнул:

— Да уж.

— Конечно! — горячо возразила она. — Я же вижу наших парней, ну, в училище, или на улице, или в транспорте встречаю. Все они пьют, курят, матерятся через слово. А разговоры какие?

— Ну и какие? — чуть насмешливо спросил он.

— Да глупые и пошлые. Как будто одними первичными инстинктами живут. А ты вон какие вещи знаешь…

— Послушай, Саш, — прервал её Глеб, — мне, конечно, очень приятно, что ты такого мнения обо мне высокого, но я не хочу, чтоб ты обманывалась на мой счёт. Я тоже и курю, и пью, и матом могу… И первичные инстинкты у меня тоже, знаешь ли, не на последнем месте. А «вон какие вещи» — так я на истфаке всё-таки учусь…

Глеб осёкся. Не хотел он так рано говорить об этом, не время ещё. Вдруг она про мать свою заговорит сразу? Спросит, знает ли он её? Ну, конечно, знает, как не знать… А дальше что? Если смолчать, то как потом к этой теме возвращаться? Обязательно ведь поинтересуется, почему сразу не сказал. Но и вываливать сейчас про их конфликт глупо — они едва знакомы.

И вообще, какого чёрта он вдруг выступил ни с того ни с сего? Ну, пусть бы думала она про него всю эту блаженную муть, не всё ли равно? Он же не собирался строить с ней серьёзных и честных отношений. А про «честно» в их случае даже заикаться смешно.

— Ах, ты на истфаке учишься? В универе, значит? — оживилась Саша Фурцева.

Глеб кивнул, предугадывая следующую реплику.

— А у меня там мама работает, на кафедре культурологии.

— Почему же ты тогда пошла в училище, а не в универ? — попытался он перевести разговор с мамы на неё.

— Мне всегда этого хотелось, хотя я, конечно, и не мню себя великим художником, но считаю, что нужно делать то, к чему лежит душа, — пожала она плечами. — Мама, само собой, была против, но это же моя жизнь. Она, может, и огорчалась поначалу, но выбор мой поняла и приняла.