И солнце взойдет. Она

Распухший от обезвоживания язык неприятно лип к нёбу и царапался о сухие зубы, в глаза будто насыпали три тонны песка, а пальцы не могли удержать даже проклятый свитер. С каким-то отчаянием Рене смотрела, как тот чёрным комом полетел на пол. Нагнуться за ним вновь она уже не смогла.

– Иди. Ничего с ним не случится, – уже зло пробормотала Кэт, затем невероятным усилием отлепилась от стены и нагнулась за куском ткани. Она сунула его в руки заторможенной Рене. – Я присмотрю.

– Тебе бы тоже… – попробовал продраться довод здравого смысла, но его оборвали.

– Иди!.. Хотя бы в душ.

***

В небольшом и очень скромном отделении интенсивной терапии царил полумрак. Он был здесь с той самой минуты, как шатавшаяся от усталости Рене подошла к больничной кровати и вдруг растерялась. Она не знала, что делать. Оказавшись за пределами операционной, вдруг почувствовала себя настолько беспомощной, что могла лишь стоять и бездумно смотреть, как бился пульс на кардиомониторе. И застав своего хирурга в таком состоянии, никогда не унывавшая Кэтти тут же развела бурную деятельность. У неё под полой халата явно крылся моторчик для гиперактивности, потому что, притащив откуда-то горячий, хоть и безвкусный обед, она успела походя проверить капельницы и прикатить из ординаторской старое кресло. Туда Кэт насильно усадила Рене и нарекла сие место домом.

Через пару дней стало понятно, что Кэтти не покривила душой. Рене действительно теперь жила рядом с больничной кроватью – ела, спала, даже подписывала какие-то документы. Ну а Тони… Тони был по-прежнему в коме и не мог сам ни дышать, ни питаться. Заработавший ненадолго томограф показал лишь несколько внутричерепных гематом, которые пришлось удалять дренажами, однако последствий для экстренно просверленного черепа уже никто не мог предсказать. Даже Рене.

Но она упрямо разговаривала с Тони часами. Дни напролёт читала газеты, последние сводки, какие-то особо смешные статьи из свежего межбольничного сборника. Рене не позволяла себе сомневаться, что Энтони слышал каждое слово, хотя выглядел он до ужаса плохо. Его длинное тощее тело обвивали катетеры и провода, из груди торчали дренажные трубки, как мишура на рождественском дереве, а ноги… ноги скрывали фиксаторы. И каждый раз сердце отчаянно ныло, стоило только подумать, что научиться снова ходить будет для Тони очень непросто…

И всё же самым страшным в его облике дитя Франкенштейна оказался не шрам от пупка до середины груди, не разбитые кости, не со слезами выбритая для дренажей голова или посиневшее от кровоизлияний лицо, а руки. Унизанные стальными штырями ладони, где толстые, раздутые пальцы переходили в опухшие кисти, и где по коже мрачным узором растекались ранние гематомы. Они выглядели слишком больными даже для видавшей такое Рене, но она уже ничего не могла с этим поделать. Организм должен был справиться сам. Если сможет. А если нет, то это будет конец.

В такие минуты особенно горчивших на языке мыслей Рене позволяла себе коснуться бинтов, покружить коротким ногтем вокруг спиц и распорок, словно хотела хоть как-нибудь ещё поддержать, поделиться своей личной силой и верой. Однако всё чаще она просто сидела, прижавшись щекой к борту кровати, и наблюдала, как медленно поднималась и опускалась очень исхудавшая грудь. На Рене навалилась апатия длиной в целых три дня, до конца совсем невесёлого года. Скорей бы тот кончился!

Но время будто остановилось. За окном равнодушной стеной валил снег, слышался гул больницы, ну а в длинной пустой палате оставалось всё так же темно. Да, иногда здесь появлялись временные постояльцы, но те сразу же исчезали на других этажах – в отделениях для «беспроблемных». Энтони, конечно же, был не из таких. А потому Рене не трогали. Её вообще старались не беспокоить.

Эта ночь ничем не отличалась от прежних – тягучая, нервная, наполненная сипами механических лёгких, что дышали за Тони. Утром Кэт принесла новость, что в первый день Нового года распогодившийся Монреаль будет готов вновь принимать экстренных пациентов. Только их случай уже не был таким. Но медсестра всё равно приготовила вещи. Она принесла их прямо в палату, где сложила на стол для препаратов. Вышло неаккуратно, но так Рене могла их рассмотреть. Там были какие-то мелочи – всё, что нашлось в карманах одежды после аварии. Кошелёк, пара визиток, оплавленный ключ от машины… А ещё разбитый брелок. Обычный такой, самый дешёвый. У него давно откололся кусочек, да и сам он, если верить следам на поверхности, был несколько раз переклеен, отчего пластик давно потускнел. Однако в его глубине по-прежнему ярко виднелся вишнёвый цветок. Его Рене разглядывала мучительно долго, прежде чем стиснула в кулаке и прижалась губами к перебинтованным пальцам.

 «Я хочу, чтобы ты сдох!»  

И звук разбившегося об пол брелока. А в следующий миг Рене швырнула его в урну для медицинских отходов. Это не то, что она хотела бы вспоминать. Это не то, что нужно обоим. Время начать всё сначала. Но для этого Тони должен сначала очнуться.