И солнце взойдет. Она

– Рене, – устало перебил Тони. – Наша жизнь состоит из света бестеневых ламп и мертвецов, всё прочее – побочный продукт. Пациенты меняются, появляются новые технологии, ты учишься, пробуешь, ошибаешься, но в конце каждого дня остаются только две вехи – трупы и гудение светильников.

– Тебя будто больше ничего не волнует. Лишь удовлетворение собственного любопытства и скука. Но это люди, Тони. И они пока не лабораторный эксперимент, а живые!

– Что с того? Каждая операция в чём-то экзамен. Даже мышам приходится жертвовать собой во имя науки. Жизнью больше… жизнью меньше. Человечество не заметит.

– Перестань! – неожиданно выдохнула Рене.

Она истерично вцепилась в каменную кладку старого бастиона, пока жадно хватала ртом ледяной воздух с залива. Выброшенная игрушка полетела куда-то во мрак, но никто не обратил на неё внимания. Уж точно не Рене, чьи лёгкие уже горели от холода, но зато с каждым вздохом воспоминание о вывалившихся на грязный пол кишках становилось если не глуше, то хотя бы не столь одуряюще ярким. Она не знала, что взбесило больше – снисходительный тон или полное нежелание Энтони вникнуть в подоплёку чужих поступков, но даже слышать нечто подобное казалось для Рене предательством выпестованных болезненных идеалов.

– Возможно, космосу плевать на потерю одного-единственного человека, но мир не состоит лишь из глобального. Есть ведь и личное. И для кого-то эта смерть – конец. Больше не будет мечтаний, любви, целой реальности! И мы не можем относиться к нашему делу так, будто это конвейер бездушных случаев.

– В тебе пока бурлит беспричинный энтузиазм. – Энтони снисходительно улыбнулся, а Рене вдруг захотелось швырнуть в него намертво вбитым в камень пушечным ядром. – Пустой оптимизм. Возможно, на нём ты протянешь чуть дольше, чем несколько лет, но взрослеть тебе всё же придётся…

– Хватит! – вдруг выкрикнула она. И – чудо! – Энтони резко замолчал. – Хватит думать, будто я малолетняя дура. Хватит меня поучать! Только и слышу: взрослей, ребёнок, наивность. Хватит! Ты же ничего не знаешь! Ничего совершенно, чтобы раздавать советы, какие мне принимать решения, что считать и чем руководствоваться. Я понимаю, вам весело. О, вот она – милая маленькая девочка – над ней ведь можно так хорошо посмеяться. Восторженная глупышка, у которой в голове лишь романтика да альтруизм. Чем не прекрасный объект для шуток и наставительных разговоров. Но всё немного иначе. Я не просто…

– Серьёзно? – вдруг прервал её Тони. – Вот как ты обо мне думаешь?

– А ты только что дал мне повод думать иначе? Да, мне двадцать четыре, и опыта едва ли хватит на страницу больничного резюме…

– Достаточно, можешь не продолжать.

– Знаешь, почему я решила стать врачом? – Она резко повернулась и уставилась в лицо замершего поодаль Тони. – В четырнадцать лет я была балериной. Глупой танцовщицей, что крутила свои фуэте да приседала плие. Не самая лёгкая, но прекрасная жизнь, где каждое лето перед глазами синело море, под ногами простиралась любимая сцена, а в ушах играла лучшая музыка. Но потом моей подруге вспороли живот. Просто так! Прямо у меня на глазах. И я ничего не могла сделать. Представляешь? Ничего! Дочь хирургов, внучка главы «Красного Креста» не знала даже, как остановить долбаное кровотечение!

– Ты была ребёнком.

– Я была гневливой, чванливой и вечно всем недовольной!

– Типичный подросток…

– Который мог бы знать немного больше!

Рене ещё сильнее стиснула каменный парапет, чувствуя, как её бьёт озноб. От холода или от злости? А может, от воспоминаний? Чёрт возьми, вовсе не так она хотела рассказать эту историю. Не ради попытки отстоять свои убеждения, но как шанс довериться и получить то же в ответ. А вышло почему-то иначе.

Повисла неуютная тишина, которую нарушали лишь грохот ранних фейерверков да свист ветра меж бойниц. Наконец за спиной Рене раздался скрип снега, а в следующий момент Энтони встал рядом и облокотился на соседний кирпичный выступ.

– Ты их убила, верно? – спросил он. Рене дёрнулась, когда клокотавшую весь разговор злость мгновенно смыло приступом паники.

– Что? Откуда?!

Эту часть прошлого не знал никто! Даже дедушка не смог добиться окончательной правды.

– Нож, – просто ответил Ланг. – Ты пыталась ударить им Дюссо точно так же, как описал судмедэксперт. Я, конечно, не специалист во французском, но латынь, слава всему, всегда остаётся латынью.

Со всей силы зажмурившись, Рене резко оттолкнулась от каменной стены и быстро зашагала обратно. Господи, как бы она хотела снова сбежать от всего этого!

– Эй! – Энтони нагнал её за два шага и попробовал взять за руку, чтобы она не поскользнулась, но Рене вырвалась.

– Если ты знал причины, то почему до сих пор считаешь, будто я восторженная первокурсница из медицинского колледжа? – зло спросила она.

– Я прочитал о случившемся, но там отчего-то никто не написал, что это значило именно для тебя. – Сарказм Тони отдавал едкой горечью, а внутри Рене будто сдулось что-то неведомое. Разумеется, газеты в Женеве свято чтили личную жизнь. – Они… что-то сделали вам?