И солнце взойдет. Она

Роше помолчал, прежде чем непривычно взлохматил седые волосы. Он на мгновение поджал тонкие губы, а потом тяжело вздохнул.

– Наверное, это правильно, – наконец вынес вердикт дедушка. – Не говорить никому, оставить исключительно вашей, одной на двоих тайной. Молчать, пока во внутренней тишине не родится решение.

– Обычно это называют побегом от проблемы, – ехидно хмыкнула Рене. Дедушка же ненадолго задумался, а потом скрестил руки и уставился в серое от дождя окно.

– Знаешь, многие считают, что люди не меняются, – проговорил он. – Чем дольше мы живём, тем заскорузлее наши характеры. Нам трудно подстраиваться под других, сложнее расти, хоть как-то эволюционировать. Не стану спорить, это действительно так. Но ещё я видел на свете достаточно людей, чтобы сказать – один шанс на миллиард всегда есть. Болезненный. Подчас трагичный. Но разве мы не рождаемся через мучительные потуги? Не проходим родовые пути, причиняя боль тому, кто приводит нас в этот мир? Такова судьба и новой личности – создаваться через свою и чужую боль. Да, это жестоко. Отрывать коросты, вспарывать нарывы и отрезать опухоли всегда страшно, но, пожалуйста, услышь меня. Никто не сможет предугадать, какие испытания подкинет вам обоим вселенная. Я не знаю, что натворил Энтони Ланг. Ты считаешь, это не моего ума дело, и, без сомнений, права. Но в тот день я видел твои глаза и его страх. Поэтому, прошу, если вдруг мир окажется к вам не настолько жесток – оставь этому мужчине шанс. Пусть он пройдёт по дороге искупления. И пусть эта дорога будет только одна. Твоя. На других его может и не хватить. Но ваша история, ваша трагедия, какой бы смешной она ни показалась кому-то иному, только между вами двумя. А потому я не хочу знать, что он натворил, дабы потом простить его вместе с тобой. Искренне и без оглядки на всё им совершённое.

– Не думаю, что мы оба способны на это. Ланг на изменения, а я на прощение.

Роше улыбнулся, и вдруг поднял руку, чтобы коснуться щеки Рене. Ссохшиеся с возрастом пальцы скользнули по шраму, а потом замерли на плече, куда уходил тонкий след.

– Сейчас в тебе говорит много чувств сразу – обида, злость, отчаяние и разочарование. Не слушай пока их базарный галдёж, он бестолков и бесполезен. Самые правильные выводы делаются в полном молчании. – Рене закатила было глаза, но рука на плече сжалась сильнее, привлекая внимание. Максимильен с шутливой укоризной покачал головой, но голос его по-прежнему оставался серьёзен. – Не думай, Вишенка, я не пытаюсь заронить в твою душу зерно ложных надежд. Это было бы слишком жестоко. Но если однажды, пройдя определённый этап своей жизни, вы вдруг придёте к одинаковым выводам, я хочу пожелать вам обоим вновь отыскать дорогу друг к другу и попробовать начать заново. Не буду скрывать, выкинуть без жалости на помойку гнилые воспоминания и узнать, что за человек теперь стоит перед тобой, будет трудно. Но это стоит того, поверь мне. А со своей стороны я могу лишь мечтать, чтобы это случилось для вас не слишком поздно.

– Больше похоже на красивую философию, чем реальную жизнь, – усмехнулась Рене.

– И всё же, пообещай мне, что сделаешь так.

– Но это глупо.

– Пообещай, упрямая ты девчонка! – притворно сердито воскликнул Роше. – Злость и обида не для тебя.

– Хорошо… – попробовала было отвертеться Рене, но под пристальным взглядом дедушки вздохнула и сдалась. – Обещаю.

Он ещё раз смерил её внимательным взглядом, прежде чем вновь повернулся к плите.

– Как там парижский аэропорт? По-прежнему отвратителен? – невозмутимо спросил Роше. А Рене благодарно уткнулась лбом ему под лопатку, когда он задумчиво добавил: – И всё же, тебе не идёт чёрный цвет.

– Я знаю. Мне говорили.

Рене провела в Женеве три летних месяца, и не сказать, что они дались ей легко. Сложно жить, когда разом лишаешься целей и смысла, а новые никак не находятся. Страшно засыпать по ночам. И мучительно открывать глаза каждое утро, если не желаешь того. Она ни разу не зашла в свою детскую комнату и постоянно находилась в каком-то предчувствии неизбежности. Рене пыталась сбежать от этого ощущения, часами бездумно гуляя по набережной огромного озера в надежде усталостью прогнать дурные видения, но каждую ночь всё равно погружалась в лабиринт зелёного коридора. Такого же мрачного, как и всегда. Выученного так хорошо, что Рене в голове могла повторить каждую выбоину на ненавистной кафельной плитке. Она ненавидела эти зелёные стены.

Но, словно в насмешку, сны не уходили. При том они не становились конкретнее, не превращались в кошмары, из которых было так легко вынырнуть. Нет, они только скручивали внутри ком напряжения, от которого Рене становилась рассеянной. Она старательно искала причину для беспокойства, однако та хорошо спряталась среди тёмных стен и нервно мигавшей лампы в конце зелёного коридора.