И в горе, и в радости

На обратном пути поезд постоянно останавливали в туннеле – я осталась стоять, как будто это могло ускорить его, и представляла, что дневник лежит на дорожке где-то между станцией и складом, а какой-то прохожий поднимает его, ищет имя внутри, видит, что имени нет, но все равно забирает его, бросает в первую же урну, возле которой оказывается. Или несет домой. Эта мысль была намного хуже – ощущение, что мое единственное настоящее имущество кладут рядом со стопкой меню из доставок и почтой, которую разберут на кухне, читают его перед телевизором, «еще один забавный отрывок», вслух для незаинтересованного мужа во время рекламы.

* * *

Когда я наконец доехала, дежурный по станции сказал мне, что ничего похожего на дневник ему не приносили, но если мне нужен зонтик, то выбор есть. Я вышла и двинулась обратно к складу тем же путем, которым пришла, переходя дорогу в тех же местах, что и полтора часа назад, все еще с пустыми руками до самого конца пути.

Когда я вошла, работник склада отметил, что я вернулась. Очевидно, не могла насытиться этим местом. Он сидел за своим столом, как и прежде, откинувшись назад, сложив руки за головой, и смотрел на экраны камер видеонаблюдения, словно видел там что-то большее, чем пустынные коридоры с разных ракурсов. Я снова расписалась в его дурацкой книге посетителей и, войдя в лифт, услышала, как он сказал: «Ваш парень все еще там. Он пожалеет, что вытащил все вещи сразу».

* * *

Вся наша мебель стояла в коридоре, Патрик вытащил все по одному предмету и случайно расставил их в подобии комнаты. Кресло, телевизор, торшер. Он сидел на нашем диване. Локоть на подлокотнике. Он читал.

Он поднял взгляд и, увидев меня, поздоровался, как будто я только что пришла домой, а затем вернулся к чтению. Не было смысла просить дневник обратно. Если он читал с самого начала, то сейчас он почти закончил. Я села на противоположный конец дивана и стала ждать.

Патрик перевернул страницу. Был бы это кто-то другой – если бы это был Джонатан, – чтение моего дневника у меня на глазах стало бы актом редкой и изобретательной жестокости. Джонатан делал бы вид, что слишком сосредоточен, чтобы позволить себе помешать: он поднял бы палец, если бы я попыталась заговорить, менял бы выражение лица с грустного на веселое, заинтригованное, слегка шокированное, опустошенное, и все это за одну страницу, – и время от времени комментировал бы мой взгляд на описываемые вещи.

Но это был Патрик. Он сосредоточился. Выражение его лица было серьезным, а реакции легкими, он немного хмурился, случайно, почти незаметно, улыбался. Он ничего не произнес до самого конца. А потом сказал лишь:

– Не могу разобрать твой почерк. Я никогда что?

– О, – я взглянула на перевернутое последнее предложение, – тут написано, я никогда не спрашивала, каково приходилось ему самому.

Он сказал:

– Из-за твоей ____________________?

– Нет, из-за всего. Наш брак. Быть моим мужем. Я никогда не спрашивала, каково это было для тебя.

– Верно. – Он закрыл дневник.

– Мне кажется, за это мне сейчас больше всего стыдно. – Я встала и протянула руку за дневником. – Разумеется, помимо множества других вещей.

Вместо того чтобы встать, Патрик остался сидеть и коротко почесал затылок. Я ждала. Он держал дневник в руке.

– А ты хочешь знать?

Я сказала «нет» и заставила себя снова сесть.

– Не хочу. – Я не такая смелая. – Каково тебе пришлось, Патрик?

Сумка была у меня на плече. Я ее не снимала. Он сказал:

– Это был блядский ужас.

Ингрид говорила: блядская автомобильная сигнализация, блядские мотыльки в кладовой, настоящий блядский изюм у меня в лифчике – и это не шокировало. Но я никогда не слышала, чтобы ругался Патрик, ни разу в жизни, и сила и жестокость сказанных им слов заставили меня отшатнуться. Он извинился.

– Нет. Извини. Продолжай. Я хочу знать.

– Ты уже знаешь. Все, что тебе говорила твоя мать. – Он отложил дневник в сторону. – Что все вращалось вокруг тебя. Я знаю, что ты болела, но я был тем, кому приходилось поглощать всю твою боль и принимать твою ярость, обращенную на меня только потому, что я был рядом. Она завладела всем. Я чувствую, что вся моя жизнь была поглощена твоей печалью. Я старался, боже, Марта, я старался, но, что бы я ни делал, это не имело значения. Часто казалось, что ты сама хочешь быть несчастной, но все равно ожидаешь постоянной поддержки. Иногда мне просто хотелось пойти в ресторан ради еды, которую там подают, а не делать выбор на основании того, не выглядит ли менеджер подавленным или не напоминает ли ковер о чем-то плохом, что когда-то с тобой случилось. Иногда мне просто хотелось, чтобы мы были нормальными.

Он сделал паузу, явно не зная, стоит ли произносить свою следующую мысль. Он ее произнес:

– Ты швырялась в меня вещами.

Я опустила глаза. Представляя себя со стороны, я думала, что повесила голову. Что придавлена стыдом.