«И вечной памятью двенадцатого года…»

Заслуживает внимания очевидное сходство развязки «Отставного солдата» с финалом стихотворения Ф. Н. Глинки «1812 год» (1830-е), в котором Глинка излагает основные события Отечественной войны – от вторжения Наполеона в Россию до взятия русскими войсками Парижа. Описание сражения под Смоленском представляет собой яркую иллюстрацию «героического катарсиса» (В. И. Тюпа): «Мы заслоняли тут собой / Порог Москвы – в Россию двери (курсив Ф. Глинки. – Е. Ч.); / Тут русские дрались, как звери, / Как ангелы!..»[250]. Но в итоге происходит тот же возврат к естественному гармоничному состоянию мира, что и у Дельвига, причем именно в тот момент, когда русские войска доходят до Парижа: «И минул год – год незабвенный! / Наш Александр Благословенный / Перед Парижем уж стоял / И за Москву ему прощал!»[251]. Идиллика соседствует с героикой. Временная дистанция открывает иную перспективу в изображении войны 1812 г.: у Дельвига, Глинки или даже у Лермонтова («Бородино») рассказ о военных событиях ведется повествователем, который уже осведомлен о том, как закончилась эта война, и может увидеть историческую закономерность в такой развязке. Это та же временная и повествовательная дистанция, которая существует уже в поэмах Гомера по отношению к Троянской войне. Сам повествователь у Гомера живет скорее в идиллическом, чем героическом мире. Нечто подобное наблюдаем и в изображении войны 1812 г. через двадцать лет после ее окончания. Идиллический модус художественности начинает теснить героику, хотя, разумеется, не может полностью ее собой заменить.

Помимо «Отставного солдата» Дельвига, к жанру русской идиллии примыкает «Инвалид Горев» П. А. Катенина (1835). Сам автор отрицал, что между «Отставным солдатом» Дельвига и «Инвалидом Горевым» есть что-то общее. В письме Н. И. Бахтину от 27 января 1830 г. он писал: «Еще любопытен я увидеть, как Дельвиг вывел в русской идиллии отставного солдата; NB что я сам замышлял стихотворенье, в коем главным лицом явился бы отставной солдат, только не идиллия из того выходила. Коли в мысли Дельвига не встретится с моей ни малейшего сходства, он мне не помеха; если же хоть что-нибудь в обе головы разом влезло, кто первый встал, тот капрал, а другому неволя идти в отставку»[252]. Повидимому, Катенин пришел к выводу, что задуманный им сюжет все же не совпадает с дельвиговским, поскольку через некоторое время после этого письма вернулся к своему замыслу об отставном солдате в «Инвалиде Гореве».

Определяя в подзаголовке жанр «Инвалида Горева», Катенин называет его «былью», полемически противопоставляя это жанровое определение «русской идиллии» Дельвига. Катенин подчеркивает, что в его произведении нет ничего условно-идиллического, что это «литература факта». Отставной солдат с говорящей фамилией Горев долгое время живет во Франции, попав в плен после Аустерлицкого сражения, и мечтает о возвращении домой: «Беден всяк вдали от родины милой; / Горек хлеб, кисло вино на чужбине: / Век живи, не услышишь русского слова!»[253]. Вернувшись домой, Горев переживает новые злоключения: узнает, что его жена повторно вышла замуж, терпит многочисленные унижения от сына и снохи. Однако все горести инвалида Горева заканчиваются, когда в его судьбе принимает участие князь Селецкий. Горев учит грамоте крестьянских детей и получает небольшую пенсию даже после смерти князя, который упомянул его в своем завещании. А вот обидчики Горева получают воздаяние: тяжело заболевает бывшая жена, сын и сноха получают долгожданное наследство, но их единственная дочь умирает.

Наказанию за отпадение от патриархальных нравственных ценностей подвергается в «Инвалиде Гореве» и Наполеон. Катенин изображает его как романтического героя-индивидуалиста, готового пожертвовать целыми армиями ради своего величия. В контексте романтической поэмы такой тип героя вызывает обычно симпатию автора или хотя бы увлекает его воображение. Катенин же видит в нем только «окаянного» преступника. И мир мстит тому, кто посмел подрывать самые основы мироустройства, ставя свою индивидуальную волю выше всего на свете: «Бог попустил, на кару гордыни. Кутузов, / Вечная память ему, сшепнулся с морозом; / Выбрал крепкое место, так, чтобы мимо / Взад ни вперед ступить нельзя супостату; / Выждал, и стал вымораживать, словно хозяин / Из дому вон тараканов…»[254]. Мороз и Кутузов, природа и люди восстают против Наполеона. Он же настолько слеп, что не понимает, на что он посягнул. Такая трактовка образов Наполеона и Кутузова предваряет «Войну и мир» Л. Толстого.