«И вот общественное мненье!» Клубы в истории российской общественности. Конец XVIII - начало XX вв.

Если же вернуться к клубной жизни начала XIX в., то нечто похожее на эпизод, описанный Тургеневым, случилось в московском Английском клубе: в 1827 г. там возникли разногласия по поводу того, можно ли платить не за весь ужин, а только за одну порцию, и в связи с этим пустяковым спором поссорились два друга-профессора — Каченовский и Дмитриев. У описавшего этот эпизод А. Я. Булгакова, принимавшего в отличие от Тургенева российскую действительность такой, какая она есть, досадный случай вызвал всего лишь опасение, что будет поколеблен один из принципов элитарного клуба — согласие его членов: «Вздорный спор вооружает одну часть Английского клуба против другой, как важное какое-нибудь дело…»^{123} Еще раньше, когда в московском Благородном собрании, пришедшем в упадок, шумно обсуждали, как его возродить, Булгаков вспоминал и о польском сейме, и об английском парламенте, и о французской палате депутатов, но с сугубо внешней стороны. Об избранных Благородным собранием директорами «крикунах» он писал 17 марта 1819 г. П. А. Вяземскому в Варшаву: «Так врут, что любо слушать. Ну куда английскому парламенту, камере депутатов с нами равняться»^{124}.

Сходство взглядов двух современников, Тургенева и Булгакова, на клуб и парламент, однако, чисто внешнее. Рассуждая уже серьезно, Булгаков категорически высказывался против свободы слова и печати для всех; то и другое, считал он, пагубно в любом государстве. 4 марта 1820 г. в связи с убийством 13 февраля в Париже наследника французского престола герцога Беррийского ремесленником Лувелем Булгаков вспоминал о своем трехмесячном пребывании во Франции, где он убедился: «Кто управляет журналами, тот управляет и французами. Газеты — их евангелие, а фельетон — символ веры. Не следовало никогда распространять свободу тиснения на газеты, а все зло происходит от газетных дерзостей»^{125}. Тогда же к аналогичному выводу пришел П. И. Сумароков: свобода печати вредна везде, кроме разве что Англии, где «вера тверда, нравы менее развращены, законы во всей силе»^{126}.

В один ряд со «свободой тиснения» ставилась свобода публичных собраний, так же известная русскому дворянству по наблюдениям во время пребывания в странах Запада и так же дворянством отвергаемая. Косвенно об этом свидетельствует известный поход на университеты в конце царствования Александра I. Лекции в университетах публичными не являлись, тем не менее университеты в Казани и Петербурге подверглись придирчивой проверке на предмет соответствия всех преподаваемых дисциплин, не исключая точных наук, основам христианского вероучения. Попечитель Петербургского учебного округа Д. П. Рунич устроил в 1821 г. судилище над четырьмя лучшими профессорами Петербургского университета. Встретив неожиданно для себя «сопротивление», или скорее несогласие с ним со стороны некоторых профессоров, он счел это «подражанием безобразным английским митингам»^{127}.

Ясно, что члены клубов, и петербургского, и московского, не чувствовали себя и в моменты внутриклубных конфликтов парламентариями, а старшины — министрами, зависящими от парламента. Не отождествляли они себя и с участниками митингов. Сознание общности у членов клуба, конечно, было, и клубное самоуправление его укрепляло. Но преувеличивать последствия опыта клубной «социализации» все же не следует.

Некоторым современным исследователям организационное устройство всех российских клубов, в том числе аристократических, и притом во все времена кажется теперь «клубной демократией», «республиканизмом» и даже «реальной альтернативой существующей монархической системе»^{128}. Так далеко не заходил и Н. И. Тургенев, а главное, как мы уже убедились, эти черты клубов не оказывали влияния на иерархию ценностей их членов, на их политические воззрения — так же, как ранее практика введенных Екатериной II дворянских выборов не порождала автоматически у дворян желание изменить государственный строй. И если Николай Тургенев в своем главном труде «Россия и русские», написанном в изгнании, уже не выступал против самодержавия, то это было результатом не только поражения восстания 14 декабря и вынесенного лично ему сурового приговора, но и переосмысления собственного, более раннего жизненного опыта. В том числе предшествовавшего восстанию и приговору общения с членами петербургского Английского клуба. Отсюда иная расстановка акцентов в либеральной программе преобразований.

В том, как образованное дворянство превратило в своей обиходной речи «парламент» в «говорильню», в снижающей трансформации понятия, инородного по содержанию российскому государственному устройству, нашло выражение пренебрежительное, в лучшем случае снисходительное отношение к представительным учреждениям на Западе, к процедурам, обеспечивавшим их функционирование, к добровольным ассоциациям и их собраниям. Такой же характер негативного отталкивания носило упомянутое выше соединение двух иностранных слов, вошедших в русскую речь без перевода, — «клубы и митинги». Это соединение также надолго стало неразрывным и устойчивым.