И все содрогнулось… Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе

Впрочем, нельзя сказать, что желание контролировать информационное поле являлось исключительно советским или же тоталитарным феноменом. Централизация средств массовой информации, несомненно, упрощала контроль за ними; да и американские медиа с не меньшим рвением стремились воздействовать на восприятие бедствий. Тед Стайнберг, исследовавший землетрясение в Сан-Франциско 1906 года, подробно показывает, как железнодорожные компании усердно старались переключить внимание общественности с подземных толчков на случившиеся в результате пожары. Так что если бы какой-то читатель полностью полагался на брошюры Южной тихоокеанской железнодорожной компании, то он «в жизни бы не поверил, что буквально недавно произошли чуть ли не сильнейшие в истории Северной Америки толчки магнитудой в 7,7 балла». Не желая тревожить инвесторов, вкладывающих большие деньги в будущее штата, местные власти и газеты наперебой рассказывали о незначительной сейсмической активности [Steinberg 2000: 29–30][216]. Некоторые же и вовсе взяли курс на полное игнорирование землетрясения. Скажем, в редакторской колонке «San Francisco Call» было высказано следующее предложение: «Весь свет наслышан о постигшем нас несчастье, но стоит ли теперь – когда все уже позади – без умолку трезвонить о нем? Почему бы не забыть о нем, и чем скорее, тем лучше? <…> Ведь если нам охота отпугнуть людей, есть масса иных способов это сделать»[217]. Умолчание о подробностях землетрясения в Сан-Франциско сыграло на руку капиталистам ничуть не менее, чем аналогичное отношение к ашхабадской трагедии – коммунистам. Ташкентское же землетрясение, в свою очередь, подробно освещалось именно потому, что это способствовало укреплению имиджа тогдашних партийных руководителей. И в американском, и в советском случае характер освещения стихийного бедствия определялся выгодой такового для власть имущих.

Мировые средства массовой информации, конечно, также освещали события в Ташкенте, однако после январской конференции интерес к городу заметно поутих. Парижская «Le Monde» признавала, что советская пресса стала куда более открытой в сравнении с ашхабадским землетрясением 1948 года, когда о перестройке города на Западе узнали лишь спустя несколько лет. Вместе с тем это вовсе не означало, что западным журналистам можно было свободно писать о ташкентском землетрясении[218]. Так, еще в январе того же года корреспондент «Le Monde» хвалебно отзывался об отношении к западной пресс в Ташкенте; но та же «Le Monde» привела сводку, в которой сообщалось, что зарубежные журналисты в город не допускаются, а потому не могут адекватно освещать происходящее. Французская пресса с недоверием относилась к советским репортажам о Ташкенте, тем не менее соглашаясь, что город постепенно возвращается к нормальной жизни. Тогда же по настоянию французской Всеобщей конфедерации труда (Confédération générale du travail) ее делегация была допущена на промышленные предприятия города[219].

Параллельно с новостными корреспондентами в пострадавшем городе работали также и съемочные группы. Кино, как известно, всегда играло важную роль в советской пропаганде, так что события в Ташкенте обязательно требовалось запечатлеть. Уже не раз упоминавшийся выше фильм «Ташкент, землетрясение» позволяет увидеть и услышать драматичные сцены возрождения города. Закадровый голос сообщает, что кадров самого землетрясения не существует, поскольку предвидеть подобные события не представляется возможным. Вместо этого лента предлагает зрителю своего рода смесь трагедии (сцен в больничных палатах с ранеными на носилках, безутешных матерей и похоронных процессий) и надежды (беседы со студентами-добровольцами, ташкентцами, получившими ключи от новых квартир, кадры с поездами с помощью от братских республик и женщиной, усердно трудящейся под палящим солнцем). В этом документальном фильме успешно создавался образ советского народа, преодолевающего даже такую беду.