И все содрогнулось… Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе

В Ташкенте все усложнялось еще и тем, что со всех концов страны туда прибывало огромное количество рабочих, имевших, следовательно, самые разные ожидания относительно происходящего в городе. Официально всех прибывавших называли добровольцами, хотя не совсем ясно, что конкретно под этим понималось: даже само слово «доброволец» звучало здесь несколько странно ввиду склонности к принуждению на уровне государства, которое куда чаще даже не просило, а требовало, чтобы его граждане предприняли то или иное действие. Кроме того, Советское государство не могло допустить, чтобы люди попросту не захотели ехать восстанавливать Ташкент. Вместе с тем было бы преувеличением вовсе отбрасывать идею добровольчества, поскольку, если присмотреться, становится очевидно, что рядовые советские граждане выбор вполне имели. Неважно, повиновался ли человек своему внутреннему моральному долгу, требующему помочь бедствующим, хотел ли дополнительно заработать или же просто отправился в Ташкент на зов приключения, – человек этот делал собственный выбор.

В документальной ленте «Столица дружбы и тепла» (2011) режиссер Сардор Исхаков беседует с двумя пожилыми мужчинами, в юности помогавшими на восстановлении Ташкента. У отправившегося в Ташкент ленинградского строителя Николая Савенко дома остались жена и ребенок. Он так вспоминает о своем решении:

Когда я услышал, что случилось землетрясение… у меня сразу возникло желание поехать в Ташкент. У меня в Ленинграде была хорошая работа, была хорошая квартира в престижном районе, но все равно у меня по зову души выбора не было – я отправился в Ташкент[329].

Изначально Савенко планировал съездить в Ташкент «на год – на два», а затем вернуться в Ленинград. Но судьба внесла свои коррективы: в 1968 году он «встретил прекрасную женщину и – женился», оставшись в Ташкенте уже навсегда[330]. Весь рассказ Савенко свидетельствует о самой что ни на есть «доброй» воле, которая привела его на восстановление Ташкента: никто физически не вынуждал его отправляться в другой город, а тем более жениться там и заводить новую семью.

Савенко прямо говорит о понуждении внутреннем: в глубине своей души он ощутил потребность отправиться в Ташкент. Об этом его состоянии, конечно, можно спорить сколько угодно – ведь сам он не уточняет, была ли его душа советской, кантианской или, может, витгенштейнианской или какой бы то ни было еще. Ни один историк не сможет вполне расшифровать душевную тайнопись, основываясь лишь на паре-другой замечаний; впрочем, и в них Савенко дает небольшую подсказку. Так, описывая свое решение ехать в Ташкент, он ни разу не упоминает о советских ценностях и в целом о какой-либо идеологической мотивации; он скорее говорит об общеморальной установке, гласящей, что «друг познается в беде».

Схожим образом описывает события того времени и московский инженер Василий Карпенко: прочитав еще в детстве роман А. С. Неверова «Ташкент – город хлебный» [Неверов 1925], Карпенко буквально влюбился в этот город. С землетрясением он получил превосходный шанс наконец побывать в городе своей мечты, который стал ему вторым домом[331]. У Неверова юноша отправляется в Ташкент из-за голода в Поволжье: в славящемся изобилием городе он чает найти провизии и вернуться домой, чтобы спасти семью. В 1966 году роли сменились: сам Карпенко вез свой хлеб – свое ремесло – Ташкенту. Беседы с участниками событий, запечатленные в этом относительно недавнем фильме, подчеркивают традиционные аспекты советской реакции на случившееся землетрясение, но также они указывают и на выбор, совершавшийся в тех случаях, когда одни решались отправиться в Ташкент, а другие – покинуть его.

В моральном отношении понятие «доброволец» несет положительную коннотацию, указывая на человека, который принял независимое решение пожертвовать своим временем ради помощи другим. В этом смысле строитель, чья душа увлекла его в Ташкент, является добровольцем, хотя иной читатель, пожалуй, и может задаться вопросом о его моральных обязательствах перед ленинградской семьей. Но добровольчество вполне можно рассматривать и в философском ключе, где под ним разумеется скорее самостоятельность принятого решения, а не его моральная оценка.