И все содрогнулось… Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе

Лучшим методом профилактики венерических заболеваний считалось, конечно, воздержание; впрочем, даже если таковое и предлагалось на лекциях, все прекрасно понимали нереалистичность подобного подхода. Землетрясение совпало по времени с сексуальной революцией на Западе (неудивительно, что и в русский лексикон слово «секс» вошло как раз в 1963 году) [Comrie, Stone, Polinsky 1996: 210]. Задокументированные проступки на сексуальной почве были зачастую достаточно безобидными, однако повсюду царила атмосфера распущенности и вседозволенности: нимало не стесняясь, барышни в общежитиях позволяли «молодым людям засиживаться в своих комнатах до часу ночи, а порой и до более позднего времени»[364]. Во время одного из таких эпизодов комсомолец из киевской бригады «посягал оскорбить личное достоинство» замужней женщины: та ушла к себе в комнату вздремнуть, после чего к ней вошел означенный нарушитель и принялся ее «домогаться», однако же «получить то, чего он добивался», она ему «не позволила»[365]. Молодой человек, как видно, потерпел неудачу в своем предприятии и выслушал гневную отповедь на комсомольском собрании, но очевидно, что в появлении мужчины в женской комнате ничего из ряда вон выходящего не видели.

Но наиболее наглядный пример промискуитета, пожалуй, можно найти не в протоколах комсомольских собраний, а в кино – в уже неоднократно упоминавшейся документальной ленте М. К. Каюмова «Ташкент, землетрясение». Картина в целом снята в откровенно советских идеологических тонах, но одна сцена блестяще иллюстрирует вероятный масштаб тогдашней половой распущенности. Она открывается рассказом опрятного юноши о благородных побуждениях, повлекших его в Ташкент, который сменяется кадрами молодой пары, идущей держась за руки. Они беззаботно прогуливаются мимо стройплощадок, как бы давая понять, что любовь и романтика – также часть возрождения города. Уже в следующем кадре камера выхватывает девушку, трудящуюся на стройке: из-за жары ей пришлось сбросить верхнюю одежду, оставшись лишь в бюстгальтере. Совершается своеобразный переход от прогулки за руку к обнаженному телу. Больше того, поскольку на барышне надет купальник, а не легкая летняя одежда, данная сцена подразумевает скорее динамическое, чем статическое развитие: бюстгальтер без другой одежды наводит на мысли либо о его снятии (половой акт вот-вот случится), либо же о сокрытии его под одеждой (половой акт уже случился), – но в обоих случаях речь идет скорее о некоем процессе, нежели о констатации чего-то завершенного (ведь открытый купальник уже сам по себе является нарядом и, следовательно, скорее статичен, чем динамичен). Почти сразу же после этого в кадре появляется фрагмент газеты с заголовком «В Ташкенте жара», призывающим обратить внимание на высокую температуру в летнем городе. Но очевидно, что такой чувственный жар, как показанный в вышеописанной сцене, не измерить никаким термометром. Особенно примечательно здесь решение режиссера использовать газету для передачи сексуального посыла, реконтекстуализируя тем самым «невинное» сообщение официального источника новостей. После газеты объектив задерживается на каплях пота, стекающих по обнаженным спинам мужчин. Газета играет роль визуальной связки, объединяющей женщину в бюстгальтере с обнаженными мужчинами, как бы намекая на их союз.

Чуть позже Каюмов показывает свадебную церемонию. Подобное отделение бракосочетания от вышеописанных чувственных сцен дает понять, что возрождение города сопровождалось отношениями полов обоих типов – как инстинктивными, так и признанными официально. Фильм предлагает зрителю некоторую вариативность в плане сексуального поведения, возвращая нас к вопросу о непредвиденных возможностях, проявлявшихся в результате землетрясения.

Дабы лучше понять многообразие советской жизни, историкам пришлось выйти за пределы диссидентских кружков московской интеллигенции и обратиться к иным формам политической деятельности. Традиционный повышенный интерес к интеллектуальным элитам де-факто заглушал голос простых людей, в силу нехватки времени мало писавших, но тем не менее изыскивавших иные пути несогласия, строя собственные революционные планы. В. А. Козлов с соавторами опубликовали подборку архивных документов советской прокуратуры, демонстрирующих, как самые обычные люди могли выразить свое пренебрежение к режиму. Авторы переводят фокус внимания с диссидентства – неуклюжего и странного заимствования в русском языке – на то, что он предпочитает совокупно именовать крамолой [Козлов, Мироненко 2005: 6–8]. Под данное определение подпадали практически любые «акты народного неповиновения»: от самиздатовских брошюр «антисоветского содержания» до банального словесного выражения недовольства внешней или внутренней политикой режима [Козлов, Мироненко 2005: 8–9, 18–19, 21–22].