Я

Я, кажется, поддался эмоциям, значит стоит толкнуть в бок какого-то функционера ЦК на трибуне, пока невысокий улыбчивый человек идет быстрым шагом по красной ковровой дорожке. Придется записать, что Юрий Гагарин споткнулся. Я также записываю, что в безвоздушной атмосфере Луны флаг, пусть даже американский, развеваться бы не смог. Пресловутый проволочный каркас мог предохранить лишь от обвисания. Теория «Лунного заговора» обретает все новых и новых сторонников. Мне непонятно, почему при тренировках Армстронга и Коллинза в условиях, максимально приближенных к лунным, присутствует фотограф. По вполне понятным причинам, я не мог быть четвертым членом экипажа «Аполлона 11» и, следовательно, пролить свет на эту загадку. Однако лунный грунт подозрительно напоминает пробы почвы, взятые в штате Невада. Пятый вертолет, облетевший зону катастрофы Чернобыльской АЭС, кроме двух пилотов уместил и вашего покорного слугу, в скромном звании "специалиста в области атомной энергетики". Передавая кувалду очередному разрушителю Берлинской стены, я утер пот со лба. То ли дело раньше. Двадцатый, по людскому летоисчислению, век, вместил в себя слишком уж большое количество событий. Слушая проникновенную речь Ельцина с танка, я почувствовал, что боюсь входить с человечеством в третье тысячелетие. Сколько же страниц оно принесет моему уже довольно объемному отчету? И когда, наконец, мне будет дозволено передать его людям-историкам? На борту Боинга 767, рейс 175 Юнайтед Эйрлайнс, я был 57-м, незарегистрированным пассажиром. В момент, когда самолет врезался в Южную башню, я уже был над Пенсильванией. Пассажиры рейса 93 предприняли попытку взорвать кабину пилотов как раз тогда, когда я изучал отчет Ричарда Портера из ВВС о прогнозе атаки террористов на здания Всемирного Торгового центра.

Я фиксирую все…И боюсь.

Боюсь записывать дальше.

Я… я мама?

ДО

Я – стану?.. Буду ма… МАМОЙ?! Страшно, как страшно! Сначала легкая тошнота, набухшие груди, туалет все чаще и терпкий запах, а потом отсчет дней, две полоски, УЗИ и бессильные, беспомощные слезы в подушку. Я прижимала руку к животу и не верила, не хотела чувствовать, как что-то во мне растет, становится все больше, строя свои клетки внутри моего тела. Ночью, перед тем как меня вырвало, я видела сон. Огромное, пульсирующее, покрытое мерзкой слизью НЕЧТО ворочается под моей кожей, каждым своим движением вызывая тошноту. Оно совсем не напоминает плод любви, зачатый со счастливой улыбкой, в сладостном поту, с дрожью наслаждения. Оно живет, питаясь мной. Я долго сжимала окостеневшими пальцами края тазика, не чувствуя зловония, не замечая испачканной ночной рубашки, не обращая внимания на волны подкатывающей к самому горлу тошноты, – я пыталась отогнать от себя это страшное видение.

Мой… как бы это сказать… любимый человек?.. рассеянно слушал мои рыдания в трубке, перемежая их ничего не значащими «ага» и «ну, киса, успокойся». Он был в другом городе с первыми гастролями вместе со своей чертовой рок-группой и никак, «понимаешь, малышка, никак!» не мог приехать даже на пару часов. Я положила трубку, оплеванная и растоптанная окончательно. «Всего дней десять, а может быть и раньше, киса, обещаю!» Запустив ни в чем неповинный аппарат в стену, я упала на пол, прямо на разлетевшиеся веером осколки и зарыдала громко, в голос, по-бабьи подвывая и нарочно загребая руками острые куски пластмассы. Пусть, пусть мне будет больно, плохо, пусть!

Через неделю подруга, зайдя ко мне на чашечку кофе, сообщила, что звонил ОН, удивлялся, почему я не беру трубку, и просил передать, что их пригласили еще на три концерта в соседние города, но это всего на пять дней, и я не должна волноваться, он обязательно приедет и тогда… Я почти не слушала.

Пропуск университетского семинара грозил серьезными проблемами, но сил идти на него не было. Так же, как и жить дальше. После внесения оплаты за нашу комнату, денег оставалось в обрез, только на еду. На картошку. Мама… Мама убьет сразу, не задумываясь. Полуграмотная доярка, она выбивалась из сил, посылая копейки, непонятно как урезанные из ее крошечной зарплаты. Все для дочки, чтоб та училась и «вышла в люди». Вышла, мама. И сделала тебе внучонка. Или внучку.

Как банально.

Порезы на руках почти зажили, когда приехал ОН. Была безобразная сцена. Я вцепилась ногтями ЕМУ в лицо. ОН швырнул на кровать двадцать долларов и хлопнул дверью, навсегда унеся из моей комнаты свои щетину и стойкий перегар. Я вцепилась в купюру, и, баюкая ее, как младенца, бессильно сползла на пол. Слезы сами заструились по лицу.

Тошнило теперь постоянно. Пройдя пару раз мимо зеркала, я, наконец, заинтересовалась, что это за мутное пятно отражается в нем. Обвисшие щеки, фиолетово-черные круги под глазами, давно немытые, висящие клочьями пакли, волосы. Это была я, я – мама, беременная и уродливая девушка, нет, женщина, с тусклым взглядом, едва стоящая на отекших ногах. Уже не могу плакать.