Я, бабушка, Илико и Илларион

Час тому назад Гудули обошел весь двор. Потрогал плуг – износился плуг. Взглянул на топор – истерся топор. Взял в руки серп – почти весь вышел серп. Взмахнул заступом – истлел до половины заступ. Нож, что лежит на столе перед Гудули, и тот на ладан дышит… Металл, металл не устоял перед неумолимым временем, долго ли сломиться человеку?!

Вот этим благословенным вином клянется Гудули – не жаль ему жизни. Гудули знает – он не болен. Просто истлел человек, истерся – вот и все! Износился, как те же плуг, топор, серп и нож.

Со всеми успел попрощаться Гудули – с небом и землей, домом и двором, собакой и свиньей. Но дольше всех прощался он со своей ровесницей – грушей.

– Прощай, груша! – обнял Гудули дерево. – Самой совершенной среди нас оказалась ты! Твои корни прочно сидят в земле, плечи твои подпирают небо… Ты дарила тень и прохладу трем поколениям моего потомства и скольким еще сослужишь добрую службу, кто знает! Вот уже век плодоносят твои добрые ветви, а ты все стоишь, груша, здоровая и сильная. Ты отрада и украшение моего двора, обитель пернатых и певчих моего села. Прими от меня великую благодарность, дерево!

– На здоровье, человек! – просто ответило дерево. Оно хорошо знало цену себе…

«Слава тебе, природа, – подумал Гудули, – слава твоей мудрости! Какое это счастье – сознавать, что после тебя останутся жить дерево, земля, небо и солнце!..»

Последнюю благодарность Гудули воздал своему сердцу, своей деснице, глазам, ушам и разуму своему.

– За что? – спросило в недоумении сердце.

– Как это за что? – удивился Гудули. – За сто лет ты ни разу не изменило мне, все эти сто лет мне верой и правдой служили мои глаза, уши, руки и разум. Разве этого мало?!

– На здоровье, Гудули, на здоровье!.. А теперь мне пора на покой… Я очень устало, Гудули!

– Спасибо тебе, сердце!

Что ж, теперь можно попрощаться с мальчиком и его матерью. Но вот беда, запамятовал старик, как звать-то их? Господи, дай вспомнить? Ладно, бог с ней, с матерью, мальчика-то зовут как? Боже великий, не лишай Гудули памяти, напомни ему имя мальчика!..

Но Бог был неумолим. Не вспомнил Гудули имен ни матери, ни сына…

Подошел тогда Гудули к перилам балкона, распахнул рубашку на груди и крикнул:

– Э-э-е-й, соседка!

– Слушаю вас, уважаемый Гудули!

– Кто это?

– Ксения я, кто же еще! Не узнали меня?

«Ксения… Ксения… Вот как звать ее… Ксения…»

– Мальчик дома?

– Уча-то?

«Уча! Слава богу, узнал, как звать этого прохвоста…»

– Ксения, сейчас в моем доме случится… В общем, сделай так, чтобы мальчик не расстроился…

– Вы о чем, уважаемый Гудули?!

– Прошу тебя, не пускай ко мне мальчика, пока не придут соседи…

– Да что вы такое говорите, уважаемый Гудули? Шутите, что ли?

– Прощай, Ксения! Видит Бог, я любил всех вас, и благодарю вас! Спасибо!

– Гудули, уважаемый, что с вами?!

Гудули вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

– Гудули!!

Во дворе Бережиани грянул выстрел. Звук был сильный. В домах вокруг зазвенели оконные стекла…

Хоронить Гудули Бережиани собралась уйма народа. Было немало родных и близких, хотя никто из них особенно не убивался. Более того, старший сын – Димитрий, вместо того чтобы побыть у гроба, стоял во дворе, под грушей, недовольный, словно Наполеон после Ватерлоо, и здесь принимал соболезнования.

Подошел к Димитрию и я:

– Искренне сочувствую в вашем глубоком горе!

– Ах, не говорите, Нодар Владимирович! – воскликнул Димитрий недовольно. – Опозорил он своих детей! Не знаю даже, как людям смотреть в глаза.

– М-да-а, все это случилось действительно так неожиданно…

– Да что там – неожиданно! Это чудовищно! Что мне сказать друзьям, товарищам?! Как объяснить такой поступок? Жить с нами в Тбилиси не соизволил – с могилой жены, видите ли, не мог расстаться!.. И потом – корова, куры там всякие… Подумаешь, тощая корова и облезлый петух!.. И дом – развалина!.. Без Учи, мол, не могу! Представляете себе? И это сказал мне родной отец!

– Кто это Уча?

– А я знаю? Соседский сын, мальчишка какой-то! Родной отец его бросил, а тут – пожалуйста! Нашелся покровитель! Да таких мальчишек, если хотите, у нас целая дюжина!..

– М-да-а, тяжелая картина… – проговорил я и собрался уходить. Но Димитрий продолжал:

– Хоть бы нуждался в чем!.. Летом жена моя из Парижа привезла ему теплые кальсоны!.. Да и вообще!.. А похороны? Припомнят ли в нашем селе такие похороны?! Да что говорить? Всю жизнь он был неблагодарным и так же неблагодарно окончил ее!..

– Не знаю, как утешить вас…

– Ради бога, какое там утешение! Благодарю вас!

– Будьте здоровы!..

– Куда вы?! Пройдите, пожалуйста, вот сюда, под навес, к столу! Окажите последнюю услугу! Эй, Митуша, поухаживай за гостем!

Поскольку похороны были радиофицированы и звук репродуктора был несколько выше, чем это приличествовало бы Реквиему Моцарта, Димитрий был вынужден говорить еще громче.

Мне кое-как удалось улизнуть от пьяного Митуши и незаметно покинуть двор. У самых ворот я увидел сидевшего на земле мальчика лет семи. Уткнувшись огненно-рыжей головой в колени, он плакал.

– Как тебя звать, малыш? – спросил я и погладил мальчонку по голове.