Я, бабушка, Илико и Илларион

У одного – стоячие уши, козлиные копыта, козлиная же бородка, крошечные, с мизинец, рожки и быстрые косящие глазки. Очень похож он на козла. Но это бес. Говорит он всевозможными голосами: каким пожелает, таким и заговорит, хочет – женским, хочет – мужским или детским, и голосами разных животных говорить умеет, и птицам всем подражает.

Второй бес хвостатый, уродливый, нескладный и несуразный. Ступни ног у него вывернутые, нос крючком, во рту один зуб-клык торчит, во лбу один-единственный глаз зеленым огнем горит, а туловище косматое, волосатое.

У третьего беса четыре руки и четыре ноги. На каждой по шесть пальцев красуется. Лица у него два, на каждом по два глаза. Спины вовсе нет. С обеих сторон туловища – живот. Два живота и два пупка. С обеих сторон выглядит он совершенно одинаково. Словом, он такой, как если бы взяли двух одинаковых бесов и склеили бы их спинами друг с другом.

Существует, правда, еще один бес, но… о нем я вам расскажу напоследок, в самом конце.

Первых трех бесов я не видел, но их своими глазами видел дед мой, Манавела Цинцадзе.

Того, который на козла похож, – в Медвежьей лощине.

Хвостатого-косматого – в Лашис-геле.

Беса на обе стороны одинакового – на горе Сатаплиа.

От всех трех встреч с бесами у деда Манавелы остались страшные следы.

…Пришел я, значит, в Медвежью лощину лыко для годори драть. День-то уже на исходе был, вот-вот смеркнет.

Ну, кончил я, значит, работу, связал целый пук лычины, умылся, сел на камешек, вытащил чубук свой, набил его самсуном, – дай, думаю, одну-две затяжки сделаю, да и пойду домой.

Ударил я огнивом о кремень, глядь, а он-то, скаженный, во-он, на соседнем камешке, сидит-посиживает да на меня поглядывает. Я – руку к поясу. Нет, слава богу, топор на месте, за поясом.

– Тьфу, ч-черт! – вырвалось у меня. Вскочил я, сам не свой, перекрестился трижды и за топор схватился.

– Сам ты черт и собачий сын в придачу! – говорит он мне.

– А ты тут кто такой! – гаркнул я на него и опять хочу крестным знамением себя осенить, да не тут-то было!

Все шиворот-навыворот делаю, вместо того чтобы ко лбу руку поднести, к пупу тянусь. А нечисть эта глядит на меня да посмеивается.

– Ать! – заорал я. Но это мне только представлялось, что заорал, а на деле-то просто рот беззвучно разевал.

– Манавела, раззява этакий, брось-ка ты свой топор да и подсаживайся ко мне, потолкуем.

– О чем мне с тобой толковать, чертов ты сын, – говорю, а сам думаю: обидится, чего доброго. Какое там! Это для него, видишь ли, все равно как если мне скажут: ты, Манавела, сын Афрасиона. Словом, что мне оставалось делать, сел я возле него, и тут он как начал меня обрабатывать!

– Манавел Цинцадзе, – говорит, – ты парень видный, лицом пригожий, дюжий да сноровистый…

Ты чему смеешься, собачий сын, я ведь тогда не такой был, как сейчас, на меня глядеть любо-дорого было! Да, и вот, значит, хочу, говорит, тебя в зятьях иметь. Женись на моей дочери, Манавела, кум королю будешь. Серебром-золотом тебя засыплю, сиди, заложив ногу на ногу, и плюй себе в потолок, хочешь – на ковре под орехом с боку на бок перекатывайся и распевай «хасанбегуру» и «кримаичули».

– Сперва скажи, человек ты или дьявол, а потом видно будет.

– Человек я, Манавел, человек, ты же слышишь, я с тобой по-человечески разговариваю, – отвечает он.

– Ежели ты человек, почему на козла похож? – спрашиваю я, а у самого по спине, по хребту позвоночному, холодный пот в три ручья бежит.

– Что же поделаешь, мало разве людей, которые на свинью или на осла похожи, и никто из-за этого их не бракует? – отвечал мне этот ирод. А я – что я, ничего я ответить ему не могу, потому как правду он говорит, сущую правду.

– Покажи-ка мне твою дочку, – говорю ему эдак обходительно, ласково.

И только успел я эти слова произнести, он как заблеет! Заблеял козлом, слышь ты. А только он заблеял, скала за его спиной вдруг раскололась и вышла оттуда девица, да ай какая красавица! Видел ты восход солнца с вершины Бахмаро? Не видел! Случалось тебе видеть, как темной ночью из-за черной тучи луна полная выплывает? Не случалось! Или когда в саду на всех кустах розовых одновременно все розы распускаются? Видел? Нет, не видел.

Заговорила она со мной, да как заговорила! Слышал, как из тысячи наклоненных кувшинов, воркуя, польется темно-красная «Изабелла»? Нет, не слышал! По весне лунной ночью как запоют, зальются все соловьи, дрозды и сойки, какие есть в Гурии, слышал? Нет, не слышал…

И вот, встала она, краса неописуемая, ненаглядная, рядом с уродом, страшилой-отцом своим, как чудо некое встала с ним рядом и стоит, глядит на меня…

– Ну, что теперь скажешь, Манавела Цинцадзе, ослепни глаза твои, – говорит мне вражья сила.

А я – что мне сказать! Вернее, хотел было я что-то там вякнуть, да не смог – чувствую, язык в живот провалился, у самого пупка подрагивает.

– Ты мне так зазря ее не отдашь, что-нибудь взамен потребуешь, – пролепетал я, обретя наконец дар речи.