Я, бабушка, Илико и Илларион

«Ух ты, вот это силища, крепок, да как крепок, черт!» – хотел было сказать про себя ошеломленный дадиановский рог, да не смог повернуть вмиг пересохший язык, с разинутой пастью повалился на свою алобархатную коляску и предался крепчайшему сну.

– Твой он, твой, юноша! – со слезами умиления на глазах воскликнул Рэма Чиквани. – Вот это настоящий мужчина! – добавил он по-мегрельски, потом распахнул объятия и прижал к груди вспотевшего, улыбавшегося, с помутившимся взором и разумом богатыря, облобызал его и бережно усадил на стул.

– Сорэна мечонгурэ цирэфи? – затребовал он опять девушек-чонгуристок.

Подвели девушек-чонгуристок.

– Пойдите с ним и пойте ему колыбельную, – велел им Рэма Чиквани и, невероятно довольный, откинулся на спинку кресла.

Двое достойных мужей проводили пошатывавшегося Сатутию Шаликашвили в гостевую опочивальню.

– Простите великодушно, батоно Рэма, но чье имущество вы дарите этому полоумному голодранцу из Гурии? Или вы изволили забыть, что этот самый рог Гугуни Джаиани одолжил у музея на один-единственный день? – обратился к консультанту свадьбы белый, как полотно, Зелимхан Гвамичава.

– Дурак, разве и Гурия, и Мегрелия не есть части Грузии, единой нашей матери?! Рог должен принадлежать достойному! Так написал на нем сам великий Дадиа, и так оно и должно быть! – рассердился Рэма Чиквани.

– Дадиа-то написал, но Министерство культуры записало рог за мной и оценило его в один миллион рублей! – возопил Зелимхан Гвамичава. – То же самое было и в прошлом году, когда Латариа дарил этот рог какому-то безмозглому лечхумцу Карселадзе! Да, Лечхуми тоже часть Грузии, но я не в силах более выносить все это, мое несчастное сердце не выдержит в конце концов и в один прекрасный день разорвется, вот тогда и делайте что хотите!.. – зарыдал Гвамичава.

– Отстань, недоумок, кто отдаст дадиановский рог этому обормоту, появится еще кто-нибудь и осушит его. Да в конце концов я сам выпью этот рог, черт возьми! – гордо выпрямился Рэма Чиквани и рукой отмахнулся от директора музея.

– Надеюсь на вас… – пролепетал директор музея в глубокой печали, вернулся на свое место и продолжал скулить там.

В шесть часов утра Сатутиа Шаликашвили уже сидел на тахте и со стыда не решался выйти из комнаты. Он еще не совсем пришел в себя и никак не мог вспомнить, что он такое натворил вчера. Помнил только, что выпил огромное количество вина и держался весьма вызывающе, но что наболтал с пьяных глаз и кому – начисто не помнил.

Сидел Сатутиа Шаликашвили на тахте. Держался обеими руками за голову, полную тумана, и не осмеливался выйти из комнаты.

В семь часов в дверь постучали.

Сатутиа застыл.

Вошла Татулиа.

Сатутиа не поднял головы.

– Доброе утро! – приветствовала его Татулиа и подсела к нему.

Сатутиа не издал ни звука.

– Осрамил я тебя, да? – наконец, после долгого молчания, выговорил он.

– Что ты, Сатутиа!

– Опозорил, да?

– Наоборот, ты приехал, уважил меня, честь оказал, я никогда тебе этого не забуду!

– Ты правду говоришь?

– Конечно правду! А теперь – пошли к столу, Сатутиа, люди ждут тебя, свадьба тебя ждет, – попросила Татулиа и положила свою изящную ручку на его огромную лохматую голову.

– Поеду я домой, Татулиа, повидал тебя – и поеду обратно.

– Да ну что ты говоришь, Сатутиа?!

– Ты думаешь, я кутить сюда приехал, моя Татулиа?

– А зачем же ты приехал? – удивилась Татулиа.

У Сатутии, как вчера от вина, помутилось в голове.

Наступило такое продолжительное молчание, что у Татулии замерло сердце от ожидания чего-то ужасного.

– С первого дня мироздания люблю я тебя, Татулиа, неужели я не сумел дать тебе это понять!.. – заговорил наконец Сатутиа едва слышным, откуда-то издалека идущим голосом.

«Замолчи, Сатутиа!» – хотела было крикнуть Татулиа, но язык не повиновался ей, и она просто прижала к устам Сатутии ту самую свою изящную ручку, которую только что возлагала ему на голову.

Сатутиа бережно убрал эту руку.

– Доколе же мне молчать, Татулиа, уж если ты решила выходить за такого, как этот… этот… сказала бы раньше… и… ведь ты была… ты была все равно как икона для всех юношей Озургети!..

– А кто мне об этом сказал, кто? – широко раскрыв удивленные глаза, прерывающимся от волнения голосом спросила Татулиа.

– Кто посмел бы тебе это сказать, ты как солнце сияла надо всеми нами, а разве солнце когда-нибудь спрашивало кого-нибудь, взойти ему или нет…

– Ох, несчастный Сатутиа!..

Сатутиа взял ее маленькую теплую руку и приложил к своей щеке.

– Вернись назад, моя отрада, вернись домой, мое солнце и счастье мое, а нет, так жизнь моя не стоит и гроша! Вернись домой, Татулиа!.. – Голос у Сатутии задрожал.

– Не говори мне этого, Сатутиа, не говори! Тот человек, что сидит рядом со мной, – мой муж, я его жена, и он мне дороже всего на свете… – И Татулиа снова закрыла ему рот рукой.

– Не о том ли я и плачу?! – воскликнул Сатутиа.

Когда Рэма Чиквани распахнул дверь гостевой комнаты, он обомлел от изумления. Богатырь-дружка сидел на краешке тахты, прижимая маленький белый кулачок невесты к своей опаленной солнцем щеке, по которой катились слезы величиной с этот кулачок.