Я без ума от французов (СИ)

– Ладно, ты можешь залезть под одеяло. Но никаких объятий, договорились?

– Хорошо, – Элизабет мигом откидывает край одеяла и забирается под него. А через секунду подкатывается к Тиерсену и прижимается всем телом, мелко подрагивая от холода.

– Эй! – он отстраняет ее не слишком аккуратно – нет, ему не неприятны ее прикосновения, но они с Цицеро спят без одежды, конечно, и такие объятия совсем неуместны. Был бы Тиерсен в пижаме, он бы, пожалуй, позволил Элизабет пообнимать его немного, но так это слишком. – Я же сказал тебе не прижиматься ко мне.

– Но мне холодно! – уперто и требовательно повторяет Элизабет, и Тиерсен улавливает в ее голосе эти мотьерские нотки: “я всегда получаю то, что хочу”. Цицеро с легким интересом приподнимает голову: он любит, когда люди кричат.

– Послушай меня, маленькая мадемуазель, – Тиерсен говорит это очень серьезно. – Я разрешил тебе полежать с нами в одной постели, но если ты хочешь капризничать, а не лежать тихо, то будь добра отправиться к себе. И можешь попросить у Селестина второе одеяло, чтобы согреться.

– Почему ты… – Элизабет вздрагивает в руках Тиерсена: он до сих пор держит ее за плечи, – почему ты такой? Такой злой! – она всхлипывает и начинает хныкать.

– То есть ты спрашиваешь это именно сейчас? По-твоему, я злой не из-за того, что убил твоих родителей, выкрал тебя из дома и собираюсь чужими руками пустить тебе пулю в лоб, а потому что не обнимаю тебя? – Тиерсену уже так надоело выяснять все эти отношения, он знает, что Элизабет не поймет, что он хочет сказать, но он и так вымотан, и еще эти капризы…

– Ти! – Цицеро поворачивается и опирается на локоть, смотря на него. – Ты знаешь, у тебя есть этот определенный французский charme, когда ты кричишь, но Цицеро здесь пытается уснуть, если тебе интересно. Ты можешь просто выкинуть ее из комнаты, и мы не будем слышать этих ужасных звуков, которые она издает, voila!

– Все у тебя так просто, – Тиерсен говорит ядовито, он чувствует себя очень некомфортно, потому что Элизабет плачет и потому что ему нужно разобраться с этим, а он понятия не имеет, как, но попросту вышвырнуть ее в коридор почему-то не может.

– А что тут сложного? Цицеро только удивляется, как с твоей сердобольностью мы вообще еще не разорились на милостыню всем убогим, – маленький итальянец морщит нос и толкает Элизабет в спину. – Заткнись, девчонка! Прекрати плакать! Ти, где у нее выключатель?

– Выключатель у женского плача… Ты бы еще что полегче спросил, – Тиерсен вздыхает. – Ладно, Лиз, серьезно, хватит реветь. Я не хотел тебя обидеть, – он понимает, что действительно сегодня много чего испортил в ее жизни, но что уж теперь. – Просто маленьким девочкам не пристало лежать под одним одеялом с взрослыми мужчинами, ты понимаешь? Это… просто неприлично, поверь мне.

Элизабет всхлипывает особенно громко и отнимает руки от лица. Она опять выглядит так болезненно и дышит часто.

– Это все из-за этого, да?! – она вдруг резко опускает руку и пребольно хватает Тиерсена за яйца. Тот коротко вскрикивает, но не бьет ее непроизвольно – с Цицеро он и не к таким внезапным вещам привык, – только перехватывает запястье, но даже не может отвести: чувствует все пять острых ноготков и догадывается, какие они оставят царапины, стоит дернуть руку. – Думаешь, я не видела этого раньше?! Так я видела! Почему, когда у мужчины есть эта штука, он больше не хочет меня обнимать?! Почему?! И Серафен тоже! Серафен тоже говорил, что мне нельзя его обнимать! А потом просил… и я не хотела… – Элизабет начинает рыдать громко, взахлеб, но не разжимает пальцев. Цицеро дожидается конца ее монолога, подпирая щеку рукой, и с любопытством смотрит на Тиерсена:

– Она что… держит тебя за бубенчики, Ти? – по разгневанному взгляду в ответ Цицеро понимает, что угадал, и снова резко, даже не собираясь помочь, начинает хохотать. И Тиерсену кажется, что это какой-то дурдом, полный громких, невыносимых звуков плача и смеха, и он чувствует, что уже готов на самом деле ударить Элизабет, потому что ее ногти впиваются уж очень больно.

– Отпусти меня, Лиз, – он говорит это так сдержанно, как может, и она резко разжимает пальцы, а через секунду опять утыкается ему в грудь, продолжая плакать.

– Прости меня! Я не хотела! – и Тиерсену ничего не остается, кроме как неловко обнять ее за худенькие плечи и игнорировать саднящую боль в паху. – И тогда не хотела!

– Тш-ш, – Тиерсен тянется через Элизабет и отвешивает всему содрогающемуся от смеха и закусившему край подушки Цицеро хороший подзатыльник. – Чего ты не хотела, Лиз? – Тиерсен хочет попробовать разговорить ее, чтобы она перестала плакать.

– Я не хотела делать тебе больно! – как же быстро ходит грудь Элизабет от рваного дыхания. – Я не хотела смотреть… когда Серафен…

– Он трогал тебя не так, как отец? Или заставлял что-то ему делать? – Тиерсен спрашивает спокойно, поглаживая подергивающуюся спину. Если Элизабет надо выговориться – пусть. Тиерсен не из тех, кто откажет уже мертвому в его последнем желании, если все равно некуда спешить.