Я без ума от французов (СИ)

– Да, я верю, – Тиерсен продолжает говорить, все повышая голос. – Тяжело не верить, когда ты постоянно слышишь все это. Когда это… не только во сне. Знаешь, что? Я даже сейчас Ее слышу, будь Она проклята! И знаешь, что Она говорит? – голос все-таки срывается, и Тиерсен почти кричит. – Она говорит: “Бедные, бедные мои дети”! Ты представляешь?! Ты понимаешь это?! Я это слышу, мать твою! Будто мне тебя недостаточно! Нахер мне нужна эта ебаная жалость?! Я просто хочу проснуться и ничего никогда не слышать! – он кричит это Цицеро в лицо и останавливается, часто и глубоко дыша. – О Боже, – смеется истерично, и что-то меняется в его взгляде. – Конечно. Я просто уснул за книгой. Мои страхи, – он резко отпускает запястья Цицеро и садится, стуча себя по виску. – Мои кошмары. Но все хорошо, все будет хорошо, я проснусь, мы помолимся и пойдем готовить завтрак. У нас много дел, – он улыбается. – У меня есть наркотик, чтобы не спать. Не забыть принять его. Я просто проснусь, – он еще коротко смеется и хватает оставшуюся лежать у подушки беретту. – Это не будет больно, пистолеты стреляют слишком быстро, чтобы было больно, – он вздыхает и закрывает глаза, приставляя дуло к своему виску. – Доброе утро, Тиерсен Мотьер.

Цицеро слушает его совершенно ошарашенно и не соображает сразу, что происходит. Но его реакция, пусть не идеальна, все еще хороша, и он резко выбивает пистолет из руки Тиерсена. И тот почему-то даже не сопротивляется, ни в эту секунду, ни когда Цицеро валит его на постель, пытаясь заглянуть в темные глаза. Но веки Тиерсена закрыты, и он тихо, истерически смеется.

– Я могу помочь тебе, Тиерсен, – говорит Цицеро, и горло немного сжимается от того, что он не сказал это раньше. – Цицеро должен помочь тебе, Тиерсен.

– Помочь мне проснуться? – Тиерсен не открывает глаз и говорит это так устало.

– Помочь тебе уснуть.

– Я не хочу, – просто отвечает Тиерсен. – Я чуть не застрелился только что, представляешь? Потому что уже не знаю, где сон, а где нет.

– Ты должен поспать, – тихо говорит Цицеро, он не знает, что еще может сказать сейчас.

– Чтобы увидеть очередной кошмар? Непередаваемая радость… – Тиерсен молчит несколько секунд, и когда открывает губы, голос его становится хриплым: – Знаешь, что я сказал Альвдис? Я сказал, что мне нравится все это. Очень нравится. Верить и убивать – лучшее, что я могу делать. Я просто не хочу сходить с ума, – он молчит еще довольно долго, а потом говорит негромко: – Хотя мне бы хотелось быть твоим Избранным. Но Помазанник Божий из меня – как из собачьего дерьма.

– Ты не самый плохой кусок дерьма, который Цицеро видел, Тиер, – маленький итальянец говорит это, словно всегда сокращал его имя так, и улыбается. Он действительно не знает, что нужно сказать, и только разряжает обстановку, как всегда, потому что не может ничего сделать с тем, что происходит, не может ничего сделать правильно, не знает, как правильно. Когда в детстве мать оставляла его дома одного, то говорила, что он должен быть умницей, но до сих пор это у него так ни разу и не получилось.

Но Цицеро знает, что всегда делал Тиерсен, когда ему было плохо. И наклоняется. Трется носом о щеку. И целует. И это очень… чисто. Есть люди, которые считают, что если кто-то убил больше сотни человек, в нем не остается ничего чистого. Есть люди, которые считают, что для того, чтобы не осталось ничего чистого, достаточно убить только раз или даже раз крупно солгать. Есть люди. А есть Цицеро. Он не чувствует себя чистым, уже давно нет, и на нем слишком много грехов, но касания его губ сейчас так же невинны, как протягивание руки Марией Магдалиной, и разница лишь в том, что его Мессия не запрещает прикасаться к себе*. Напротив, Тиерсен сам приникает к его рту едва приоткрытыми губами. И тянет за волосы, прижимается грудью, подается бедрами вверх. Ему очень хочется почувствовать отзывчивость чужого тела сейчас. И Цицеро – отзывчивый, конечно, отзывчивый – ложится на него, переплетая ноги, скользя пальцами за уши, по совсем коротким волосам, которые Тиерсен опять недавно подровнял машинкой. Такие даже не сожмешь в пальцах, но это и не нужно. И золото взгляда – в глубокую черноту. Изогнутые губы – к щетинистому подбородку. Грубые пальцы – по линиям морщин. И сердце – наискось от сердца, так глубоко бьется.