Я – девушка без истории. Интеллектуальный стендап: как менялись литературные истории от Аристотеля до Умберто Эко

Металепсисы – большая семья, одни называются риторическими, другие онтологическими, и я могла бы написать о них целую книгу, но постараюсь изложить вкратце. В нарратологии металепсис – это контаминация, переход, скачок между уровнями повествования, как правило, существующими по отдельности. Например, рассказчик – как бы всезнающий рассказчик, отдельный от персонажей, – вдруг появляется перед ними, как в «Дон Кихоте», чтобы сообщить им, что это он написал первые две части романа. Или персонажи отправляются на поиски автора, как у Пиранделло, и вторгаются в его реальность. Или еще у Кортасара персонаж читает книгу, в которой любовник неверной жены убивает ее мужа, а муж оказывается тем самым персонажем, что читает книгу. В меньшей мере можно говорить, что сноска в корпусе текста – тоже металепсис, поскольку это контаминация элементов дискурса, которые не должны сообщаться. Это металепсис в узких рамках, как вы уже поняли. Мини-металепсис. Но по-любому металепсис высвечивает некую пористость, проницаемость миров – мира рассказчика и мира того, о ком рассказывают, мира вымысла и мира реальности. Он взрывает рамки. Он может также служить для скачков между совершенно вымышленными мирами, априори замкнутыми, поскольку сам факт их объединения есть примечательный и неожиданный прием повествования, взламывающий их изначальные рамки, в которых они – два разных мира. «Бэтмен против Супермена» вполне может рассматриваться как металепсис – вторжение нового повествования, делающее Готэм проницаемым для Метрополиса, если не наоборот. «Чужой против Хищника» тоже, но я забыла названия планет. И на этих примерах вы поймете, что металепсис для меня прекрасен сам по себе, хотя мне нравятся не все случаи его применения.

Но вернемся к тому, что я говорила вам о литературных произведениях. Литературное утверждение типа, например, «Каренина покончила с собой» или «Холмс живет на Бейкер-стрит» всегда отсылает к миру, созданному автором. Оно всегда de dicto (из области сказанного или, вернее, в данном случае написанного), а не de jure или de facto (из области предметной или фактической). Мы с вами одолели еще одну ступеньку моей нарративной схемы: я говорю с вами на латыни. Не отставайте, это значит, что мы приближаемся к кульминации. Более или менее. Утверждения de dicto – это высказывания, сгенерированные другими высказываниями, текст на тексте, метадискурс. Кого это может заинтересовать, кроме горстки профессоров, которых мы представляем себе не иначе как пылеглотами в твидовых пиджаках? Вот только… если взять нашу повседневную жизнь, приходится признать, что большинство утверждений, которые мы высказываем, которые слышим, с которыми соглашаемся, – тоже de dicto. Мы гораздо меньше связаны с фактами, чем думаем. Если мы с вами встретимся на улице или на вечеринке, и я скажу вам, что меня зовут Алис, вы не спросите у меня удостоверение личности. А если позже вы будете рассказывать кому-то обо мне, называя меня Алис, – это вы генерируете высказывание, опирающееся только на мое изначальное высказывание. Наша жизнь по большей части состоит из текстов на текстах. Вы все, такие, как есть, сшиты из синтаксиса и сотканы из сослагательного наклонения. Или, говоря словами Умберто Эко:

Любые мои суждения – кроме базирующихся на непосредственном личном опыте (таких, как «на улице идет дождь») – будут неизбежно основаны на моем культурном опыте, который, в свою очередь, опирается на текстовую информацию. И даже если кажется, что утверждения эти выражают правду de facto, на деле они являются лишь заявлениями de dicto. <…> Я считаю эти частицы информации истинными, поскольку доверяю научному сообществу и принимаю систему «разделения культурного труда», в соответствии с которой делегирую специалистам в соответствующих областях человеческого знания задачу подтвердить их истинность.