И собственные песни режиссировала тоже. Например, когда пела про „голубя сизокрылого“, отпускала его, дурынду самовлюбленную, на все четыре стороны, а в конце вздыхала: „Лети, лети!“ и тут же — „…не знает о расплате“. Расплата меж тем неминуема!
30 альбомов вашего Кинчева не стоят одного „Осеннего поцелуя“, потому что слушать альбомы КК — это удел тех, кому приятно смаковать свое экзистенциальное мировоззрение, а означенная песня для тех, кто плакать и умеет, и не стесняется.
Думаю, что АБП — человек в высшей степени рефлексирующий — из тех, что знают строки (и то, что за ними) „В осенний простор протрублю то, на что не хватило мне слов человеческой речи“.
„Протрубит“, обязана, про свое неуклюжее стремление стать бизнес-вумэн. Что заставило, к примеру, выпускать чипсы, обувь, еще какую-то дребедень? Не говорите ни слова про нужду, оставьте! Раз и навсегда заявляю аки знаток: все у них в порядке! Если уж мне, спасшему демографию на Руси, хватает — чего уж им-то стенать?!
Репутационная политика? Тогда — позорная, а если вы наберетесь наглости и скажете что-нибудь вроде: широкая натура, для нас старается, — я вас ударю.
Ее поле — песня, и пусть это поле возделывает, пусть даже повода не дает для догадок, что для нее важнее всего в жизни.
В забытой всеми феерической, тихой песне она спела: „Если спросит меня голос с небес…“ — мол, кто более всех на Земле дороже, она ответствовала: „Дочка, мама, ты и я“.
В этом месте, чтоб не запамятовать, восклицаю: лучший автор Пугачевой — Игорь Николаев. Он автор и упомянутой песни, в которой есть бьющие наповал, но почему-то самой АБП в ходе последующей жизни игнорируемые строчки: „Но с тобой мы знаем точный ответ — виноватых в том, что прожито, нет“.
В таком признании определенно отвага: самый тон — взвешенный, покойный. Мы же филиппики швырять мастера — и вы, и я, да и она, судя по тому, что в квартете ингредиентов смысла жизни в ответе небесам самое зыбкое звено — „Ты“.
Бросьте в меня булыжники, но не Галкин же под местоимением разумеется!
Был такой в мои студенческие времена журнал „Театральная жизнь“ — уж не знаю, живой ли (судя по тому, какова она, эта жизнь, без кавычек, вряд ли). Вызывающе антисоветский, и антисоветскость его состояла в том, что он исповедовал и проповедовал — бестрепетно притом — культ отдельно взятого человека.